Уильям Хорвуд - Ивы зимой
— Тоуда это просто убьет, — всхлипнул Крот, который ни на миг не усомнился в том, что Тоуд рано или поздно вернется.
— Наверное, сейчас не лучшее время, чтобы говорить об этом, но боюсь, что богатство и стремление выделиться послужили первопричиной столь плачевного финала, — негромко сказал Барсук. — Зачем Тоуду такой большой дом, что он собирался делать со всеми этими комнатами, со всеми этими вещами — ума не приложу. Но я не могу отрицать, что испытываю глубокое сожаление по поводу увиденного сегодня. К тому же… — Тут он замолчал, явно не считая возможным распространяться далее на эту тему.
Выполнив поставленную задачу, гости собрали в коробки то немногое, что им требовалось для чаепития. Со странным чувством они упаковывали чайный сервиз, большой фарфоровый чайник для кипятка, кое-какое столовое серебро и прочие мелочи. Всем казалось — и небезосновательно, — что эти вещи будут в большей сохранности там, куда их уносят, чем здесь, где им надлежало быть по праву.
Выйдя из дома и закрыв за собой тяжелые двери, гости вздохнули полной грудью. Знакомый, такой гармоничный и упорядоченный пейзаж и свежий воздух приятно контрастировали с разрухой и запустением, поселившимися в особняке Тоуда.
— Барсук, что ты хотел сказать там внутри, но не договорил? — спросил Рэт.
Барсук вздохнул и сказал:
— Я хотел… я собирался высказать предположение… В общем, мне кажется, что в свете увиденного нами лучше всего для Тоуда — несмотря на все его ошибки, вольные и невольные обиды, нанесенные нам, несмотря на все его недостатки и пороки, — в конце концов для него будет лучше, если он никогда не вернется в столь близкий его сердцу, столь любимый им Тоуд-Холл и никогда не увидит того, что лицезрели мы сегодня. Как совершенно точно сказал Крот, это просто-напросто убьет его.
Все тяжело вздохнули, давая понять, что полностью разделяют чувства Барсука. С тяжестью на сердце они прошли по лужайке, бросили прощальный взгляд на Тоуд-Холл и молча направились по знакомой тропинке к своим теплым, надежным, пусть не столь роскошным, но целым и невредимым жилищам.
X УДАЧА ИЗМЕНЯЕТ ТОУДУ
Недолго поздравлял себя Тоуд с удачным побегом из усадьбы его светлости. Оказалось, что стащить велосипед трубочиста — это одно дело, а вот ехать на нем — совсем другое, куда более трудное.
Во-первых, когда та или другая педаль оказывалась в нижней части описываемой ею окружности, соответствующая лапа Тоуда не доставала до нее как минимум нескольких дюймов. Во-вторых, жесткое, из грубой кожи, седло, казалось, было нашпиговано какими-то узелками, бугорками и прочими неровностями, щекотавшими и натиравшими те деликатные места, которые Тоуд предпочел бы сохранить в неприкосновенности, оградив от посторонних воздействий. А кроме того, рама и руль этого транспортного средства были сделаны из грубых литых железных прутьев, что, разумеется, не придавало всей конструкции легкости, свойственной трубчатым стальным рамам, за любую из которых Тоуд с превеликим удовольствием отдал бы сейчас большие деньги, появись у него такая возможность.
В общем, этот велосипед был явно сделан не под Тоуда, и поэтому продвижение беглеца по бесконечной (как, по крайней мере, ему показалось) подъездной дорожке усадьбы было неровным, непрямолинейным и неравномерно ускоренным. К моменту выезда на шоссе, уходившее к югу — более или менее в том направлении, где находился родной дом Тоуда, — сам мистер Тоуд был изрядно измотан, измучен и утомлен.
Но, как бы ни был ленив мистер Тоуд, было в его характере и нечто такое, что позволяло ему собрать в кулак все свои силы, сцементировать их волей и добиваться своего — при определенных условиях. Сейчас условия были более чем «определенными»: существовала реальная угроза жизни, здоровью и личной свободе.
Ничего удивительного, что, несмотря на всю усталость, на жжение и зуд в натертых седлом местах, на желание бросить этот чудовищный велосипед и перевести дух — несмотря на все это, услышав за спиной лай и вой своры гончих, явно направлявшихся в его сторону, Тоуд ощутил некоторый прилив сил, особенно в измученных тяжелыми педалями лапах. Вскоре этот прилив сменился настоящим воодушевлением: лай не только приближался, но и становился все более зловещим.
Словно поршни мощного мотора, уперлись лапы Тоуда в педали, и медленное, неуклюжее передвижение превратилось в стремительную, даже в чем-то изящную гонку, ускорение которой придавала наиболее эффективная комбинация внешних условий: страх в сердце Тоуда сменился паническим ужасом, беспокойство за свою судьбу — твердым намерением любой ценой спасти свою жизнь, избежать встречи с жаждущими крови беспощадными чудовищами, пущенными по его следу.
В довершение кошмара к собачьему вою добавились зловещие, наводящие ужас сигналы охотничьего рога, топот конских копыт, восторженные, все приближающиеся крики охотников и веселые, возбужденные скачкой женские голоса. Финал приближался неумолимо: вот за спиной Тоуда, достаточно близко, чтобы он мог не только видеть, но и слышать, на дорогу выскочило несколько гончих из своры лорда. От дробного звука их мягких лап, от тяжелого дыхания их пастей Тоуда забила мелкая дрожь. В довершение всего судьба отобрала у него последнее преимущество: усадьба лорда стояла на невысоком холме и до сих пор дорога от него шла чуть под уклон, что позволило Тоуду довольно легко набрать скорость и быстро катиться вниз. Теперь же уклон кончился, крутить педали стало заметно труднее, дала знать усталость, что еще больше снизило скорость, и вот Тоуд вполне отчетливо представил себе, как где-то здесь, на этой пустынной зимней дороге, он и встретит свой конец — жалкий и ничтожный.
Разумеется, такая мысль никак не могла порадовать Тоуда. Ведь до сих пор, когда он задумывался о своей возможной гибели, а возможностей погибнуть ему представлялось немало (несколько из них — в самое последнее время), смерть всегда представлялась ему славной и героической, на худой конец — романтически-изящной.
Неожиданно волна ледяного спокойствия окатила Тоуда и заставила его замедлить движения, чтобы дать себе возможность подумать. Разумеется, на окружающей обстановке это отразилось не лучшим образом: пыхтение гончих немедленно приблизилось к нему почти вплотную. Но эта пауза позволила Тоуду перевести дух и обратиться к себе с последними (как он искренне предполагал) словами:
— Я должен остановиться и повернуться к ним лицом! Да, я должен — и я так сделаю! Я встречу их, как подобает настоящему герою. Я приму бой и… и обращу в бегство этих трусливых тварей — я, внушающий ужас Тоуд, Тоуд-боец, Тоуд — разящий насмерть воин!..
В порыве отчаянного безумства, сменившем краткие мгновения спокойствия, Тоуд мгновенно убедил себя в том, что щетка для чистки труб, если орудовать ею с должным мастерством, должна послужить офицерским палашом и ручной мортирой одновременно. Вооруженный, таким образом, до зубов, Тоуд приготовился вступить в свой последний бой.
Еще мгновение — и он действительно соскочил бы со своего чугунного скакуна и со щеткой в руках влез бы на ближайшую кочку, чтобы занять господствующую тактическую высоту и подороже продать свою жизнь беснующимся, лающим ордам… Но — этому не суждено было случиться.
Не успел Тоуд ослабить пальцы, мертвой хваткой удерживавшие тяжелый руль, не успел он потянуться к привязанной к багажнику щетке, как прямо за его спиной зацокали копыта и неожиданно громко, оглушительно заревел охотничий рог. От неожиданности Тоуд вздрогнул, в чем было еще полбеды. Вслед за ним вздрогнул и велосипед, а точнее — его переднее колесо. И вот, резко вильнув в сторону, тяжелый велосипед воткнулся в какую-то из придорожных кочек, быть может именно в ту, которая могла бы стать господствующей высотой в последнем бою.
Следствием этого столкновения оказался краткий перелет Тоуда из седла через руль, кувырком через голову, и приземление в колючей, без единого листочка, в шипах, живой изгороди.
Последнее, что отложилось в памяти Тоуда, — это несколько слюнявых собачьих языков, облизывающих его физиономию, черные влажные носы, обнюхивающие его одежду, а затем лишь неясные силуэты проносящихся над ним лошадей (брюхо — вид снизу) и, наконец, темнота с затухающими где-то вдали криками уносящейся прочь кавалькады: лошади, люди, собаки — все те, кто чуть не загнал Тоуда до смерти.
Изрядно исколовшись и изодрав одежду, Тоуд сумел-таки выбраться из колючих, цепких кустов. Оглядевшись, он не увидел поблизости никого: ни людей, ни лошадей, ни какой-никакой завалящей гончей. Рядом лежали лишь инструменты трубочиста, его сумка и его же сломанный и потому бесполезный теперь велосипед.
— Я перехитрил их! — превозмогая боль от порезов и ссадин, воскликнул окровавленный Тоуд. — Они сбились со следа. Да, я был близок к смерти, но я сумел вырваться из ее когтистых лап. Кто, я спрашиваю, кто осмелится не согласиться с тем, что я — величайший, умнейший и прозорливейший из всех жаб на этом свете? Да если бы за мной гнались бешеные псы из самой преисподней — я все равно ушел бы от них!
