Сергей Черепанов - Кружево
Нелюдимая эта карга славилась в деревне худом и злом. Бабы поговаривали про нее, будто в молодости была она замужем за чертом лесным. Черт сам пакостливый страхилат, а и то с ней ужиться не мог, облысел и рога об нее обломал, покуда из лесу спровадил.
Проживала Клещиха в проулке, в избешке-развалюшке, без догляду-без пригляду, кругом одна. От старости не согнулась, а высохла, отощала — точь-в-точь, как прошлогодний клещ.
Уставила она на Федору кривой глаз, об пол стукнула осиновой клюшкой.
— Какая неминя пристигла? Мужа отравить или миленка отбить?
— Надо сестру от моего жениха оттолкнуть, — открылась Федора.
— А пошто?
— Мы с ней на одно лицо...
— Оговори ее, осрами перед ним! Хорошо поет петух поутру, да не всякому понутру. Поняла?..
— Поняла, баушка, спасибо тебе!
За совет отдала Клещихе холстяной рукотерт, а по дороге домой забежала к подружке. Эта подружка, Настя Балаболка, минуты ничего на языке не держала.
На ходу придумала Федора, чего ей на него положить:
— Ой, Настюшка, кабы ты знала, какую я новость проведала...
— А ты коя из сестер? — прежде спросила та.
— Я Милодора, — схитрила Федора.
— А новость об ком?
— Про Петьшу Аксиньина. Он, кажись, не в своем уме или же хворь у него. Всякую ночь, когда мисячно, в одном исподнем блудит по крышам...
— Как же ты за него замуж пойдешь?
— Не пойду! Жить с таким страмота и страх! Это сестре Федоре все нипочем, она не пужливая...
Вскоре с языка Насти Балаболки понапраслина донеслась до Петра.
Встретил он обеих сестер на вечерке и стал дознаваться:
— Коя из вас Милодора?
— Я, — отозвалась та и даже обрадовалась: неужто, мол, он захотел ее своей невестой назвать.
А Петро брови нахмурил.
— Ты пошто меня оконфузила? Когда и где я по крышам ходил?
— Да сроду, Петя, я про тебя худого слова не молвила, — сразу девка ударилась в слезы. — Не верь никому! Это какой-то оговор на меня.
Посмотрела на Федору, но у той хоть бы губы скривились. Молчком обошлась, за сестру не вступилась.
Тут-то и приметил Петро, что меж ними неладно. У Милодоры глаза добрые, непритворные, а у Федоры колючие.
Дома, после вечерки, не мог уснуть, на полатях с боку на бок ворочался. Аксинья из-за него пробудилась.
— Чего у тебя, Петя, стряслось?
— Найтись не могу: то ли на Федоре, то ли на Милодоре жениться? Они лицами схожие, а по душевности разные. Коя из них будет верной и доброй женой, а коя, как на шее хомут?
— Трудненько узнать! Покуда в девках, так мы все лучше некуда. Но делу можно помочь. Сплети, Петя, веревочку-разгадалочку из трех прядей. Ведь трое вас: жених да две девушки, обе невестушки. Свою прядь ты свей из конопляной кудели, а Федора и Милодора пусть совьют из волос. Косы у них длинные. Каждая из своей косы пусть отрежет десять волосин. Да на их-то прядях сделай пометки: вот эта от Федоры, эта от Милодоры. Чтобы спору потом не случилось. Когда веревочка-разгадалочка будет готова, позови обеих сестер и при них веревочку постарайся порвать. Чья прядь первой порвется — той невестой не быть. Не станет довеку любить. Ни доброй женой, ни заботливой хозяйкой не будет. Бери вторую сестру, прядка которой целой останется. Значит, и любовь ее нерушимая. Но может случиться и так, что первой порвется твоя, конопляная прядь. Тогда ни на той, ни на другой сестре тебе жениться нельзя.
Послушался Петро ее наставлений. В тот же день свил свою прядь из конопляной кудели и обеих девок уговорил пряди из волос приготовить.
Милодора сразу выдернула из косы десять волосин, а Федора помедлила. Почуяла умысел. И, будто по ошибке, отстригла из косы двенадцать волосин, так-де надежнее.
Петро уж не спрашивал их: которая Федора, которая Милодора? По глазам узнавал: у Милодоры — добрые, у Федоры — колючие.
Сплел веревочку-разгадалочку из трех прядей и обеими руками рванул ее во всю силу.
Порвалась Федорина прядь.
— Так тому и быть! — молвил он Милодоре. — Замуж за меня собирайся!
У той от радости слезы ручьем: все же дождалась, ей счастье досталось! А Федора по избе заметалась, ничего в толк не пошло — ни хитрости, ни уловки! Хлопнула дверью, убежала.
Покуда перед свадьбой девичник справляли, подружки в песнях Милодору и Петра величали, Федора помогала сестре готовить приданое, так-сяк угождала, Петра встречала и провожала приветно. А в день свадьбы принялась Милодору в подвенечное платье наряжать, всяко ее охорашивать, ублажать и добрые слова говорить.
В иную пору та еще рассудила бы, с чего-де Федора удобрилась, а перед самым-то венцом да в веселом настроении ни о чем плохом не подумала.
Под вечер, когда «глухой воз» с приданым уже к жениху в дом увезли, прибыла и за невестой подвода, чтобы ее в церкву доставить.
Одетая, обутая Милодора вышла на крылечко, родному двору на прощанье поклон отдать, а следом за ней выбежала из избы Федора, за руку крепко схватила:
— Обожди-ко, сестричка! Давай сходим в амбар, там у меня для тебя что-то припасено...
Увлекла ее туда, на Милодору накинулась, сорвала с нее подвенечное платье, а саму-то в погреб столкнула.
— Погибай там! Всяк подумает, это-де Федора с горести себя порешила...
Вышла из амбара в подвенечном наряде, живехонько на подводу взмостилась и прямо в церкву; там Петро уж дожидался невесту.
Поглазеть на венчанье народу собралось в церкве полно. В толкотне и давке Петро не поспел поглядеть невесте в глаза, провел ее к аналою, где поп должен был их обручить.
Вот поп уж и молитвы пропел и кадилом начадил. До той поры невеста голову клонила, на пол смотрела, вроде от смущенья, а тут вдруг лицо подняла.
Взглянул ей в глаза Петро и обмер. Это же Федора! Собой сестру подменила!
Оттолкнул ее, крикнул попу:
— Обожди, батюшко, службу справлять! Я сейчас же вернусь...
Дома у невесты весь двор обшарил, а все же Милодору нашел. Сидела она в погребе, закоченела от холода и не могла ему в ответ даже слова промолвить.
Завернул он ее в старый тулуп и в таком виде привез
— Вот, батюшко, та, которую я себе высватал, а Федора хотела меня обмануть. Давай, венчай!
Поп сначала отказал, не полагается-де невесте без подвенечного платья да еще в эком оборванном виде, но Петро ему денег подкинул.
— Милодору в любом виде возьму!
Федора от стыда или со страху стала косоротая и на один глаз окривела.
ФИЛИМОНОВ ЗЯТЬ
Не знаючи — не берись, честному — поклонись, варнака — сторонись! Этому Филимона Пузакова с малолетства учили, да толком не выучили; он уж бороду отрастил, но ума не прибавил.
Собрался Филимон пообедать. Только сел за стол — дверь отворилась, вошел в дом мужичонко: плюгавый, отощалый, будто от роду не кормлен, зато волосатый, носатый, вдобавок на затылке вихор, как у петуха гребешок. Одежонка реможная, голые коленки видать. И при себе нет ничего, окромя балалайки.
Не спросясь, не здороваясь, присел этот мужичонко на лавку подле дверей, пальцами по струнам балалайки потренькал.
— Не возьмешь ли, хозяин, меня в батраки?
Филимон снова его оглядел.
— Не годишься! За один раз, поди-ко, ковшик квасу не выпьешь, черпак каши не съешь, силенки не хватит. А ведь в батраках-то надо робить с ночи до ночи.
Взял мужичонко от печи железную кочергу, согнул ее, узлом завязал и подал Филимону:
— Спробуй, развяжи, потом уж охаивай!
Тому и кинуло в ум: «У мужика скрытая сила! Один за троих может робить».
Даже не спросил, откуда, мол, ты, из каких краев и пошто до ремков обносился?
— Ладно, найму покуда до осени. Поглянешься — оставлю на зиму, не станешь в полную меру робить — со двора прогоню! Иди, повесь свою балалайку в сенцах на крюк, потом запряги в телегу коня, на поле поедем.
Тот с места не двинулся.
— Прежде досыта накорми...
Сел за стол вместе с хозяином, самую большую ложку взял.
Стряпуха поставила для начала мясные щи. Филимон один раз ложкой зачерпнет и схлебнет с поддувом, чтобы язык не обжечь, а мужичонко три-четыре, да прихватывал со дна, где погуще.
Полуведерный чугун опростали.
Подала стряпуха жареного гуся в жаровне. Филимон одно крылышко обсосал, мужичонко все остальное прибрал.
Достала стряпуха из печи кашу пшенную, большую сковороду с яичницей, пирог с груздями, сметану топленую, лепешки и блины — в пору артель накормить, а мужичонко один смолотил, огрызков-объедков на столе не оставил, да напоследок самовар чаю выпил и молвил:
— Все же невдосыт. С голодным наравне...
Нагляделся на него Филимон, заподумывал: «Вот сколь ненасытное брюхо! Пожалуй, откажу. Пусть другого хозяина ищет».
Вылез мужичонко из-за стола, у порога покурил и принялся на балалайке играть. Трень-брень, да трень-брень! Ни послушать, ни сплясать.
Услышала его треньканье дочь Филимона, Евлампия. Не умыта, не причесана из горницы высунулась:
— Тятенька, не прогоняй балалаечника!
Филимон всех дочерей взамуж определил, а эту Евлаху, лицом прыщавую, как из палок сложенную, — ни одному жениху не навелил.
