Н Ляшко - Нарная чертовщина
Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.
Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки — и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку — молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.
Били так, били этак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, — только смеются.
— Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Айда!..
V
По тюрьме пошел шопоток: кто повесит леших, тому чуть ли не воля будет и по пятерке за каждого, — пятнадцать, значит, рублей. В контору старший осужденных на каторгу вызывал, уговаривал, грозил, — никто не брался вешать. «Дешево», — подумал старший и набавил за голову по рублю, по два, по три, — до десяти рублей догнал, — нету охотников.
Тут новый начальник приехал. Высокий, лысый, нос картошкой, на лбу будто плугом исковыряно. Всем вышел, только глаза вроде червей: высунули головки из глазниц и шарят, шарят кругом.
Принял он дела и пошел с надзирательской сворой по тюрьме. Головки червей ныр-ныр по арестантам, а голос ласково так разливается: я, говорит, человек ничего себе, но, конечно, не без слабостей: люблю порядок и послушание, и шапки чтоб передо мною снимали и это самое, никаких чтоб этих старост, и в кухонный котел носа не совать, и тишина всегда чтоб, потому тюрьма есть тюрьма, а не майдан какой, а во всем прочем, ежели что, я по-человечески делать буду, как бог велит, и все такое.
Заглянули лешие ему в глаза и захолонули. Алешка руками всплеснул:
— Вот так штука!
— Что-о-о?
— Да, говорю, больно ты того…
— Чего-о?
— Да это самое… больно ты, говорю, глаз не жалел.
— Глаз, каких глаз?
— Да своих, вот этих, — указал Алешка.
— Что?! Ты дурака со мной валять!?
— А на что его валять? Он давно вывалян.
Мишка и Васька перемигнулись и ну смеяться.
— В карцер! — взревел начальник.
— Только-то? Гы-гы-гы!..
— Глотки заткнуть!
Заткнули лешим глотки и поволокли в карцер. Взяла их тоска, и стали они судить да рядить: неужто, мол, для того люди и родятся, чтоб с ними вот этак-то? Где же эта самая правда, если на людей червяки вместо глаз глядят?
Лешие, а дури было в них хоть отбавляй. Толковали, толковали и пробрались вечером к новому начальнику: проймем, мол, и его, как прежнего, а там и третьего проймем, и еще, и еще, а там, гляди, и выйдет что-нибудь: ведь в палачи вот никто не хочет.
Пришли, в кандалы зазвонили и ну зудить начальника:
— Неужто ты и в самом деле такой? Не прикидываешься? Мать ли тебя пестовала? Как это угораздило ее родить тебя с такими глазами?
Начальник поводил по ним червяками да ногою-уп! — и ну харкать:
— Пришли? Испугать хотите? Мразь!.. Сам повешу вас!.. Своими руками! Навоз!..
Позеленел начальник и от злости весь вывернулся.
Глянули лешие на него, на вывернутого, и обомлели: он арестантов и за людей не считал. Пропала у леших охота нудить его. Пошли они в тюрьму и вспомнили: ими, лешими, попы пугают мужиков, мужики и бабы пугают детей. Вот дурачье! Начальником, с червяками вместо глаз, попотчевать бы их!
VI
Вошел начальник утром в тюрьму и давай старшего распекать:
— Ну, нашел вешельника? Выписывать прикажешь?
Самого заставлю! Понял?
— Так точно… только не знаю, кого бы это. Не хотят.
На воле убивают, а тут не хотят. Цугая, может, попробовать? Крышка ему, а тут такой случай.
— Давай его.
Ввели Цугая в контору.
— Повесишь троих, — сказал ему начальник, — суда над тобой не будет, деньги получишь, подстаршим сделаю.
— А сидеть в карцере долго еще буду? — спросил Цугай.
— Если согласен, сейчас выпущу.
Вздохнул Цугай, согласился, попросил денег и запылил по дороге в город. Выпил с девками, заворочал мозгами да по лбу себя хлоп! — что ж это я? сорвался и побежал к начальнику тюрьмы:
— А как, ваше благородие, насчет совести и бога?
— Что приказываю, то и делай.
— Я не про ото… бог как и все такое?
— Выкинь из головы!
— Отец приказывал не выкидывать.
— Дурак твой отец: богу молись и делай, что требуется, — вот и все.
Подумал Цугай, догадался:
— Ага! Это вы верно: потом можно замолить. Понимаю, — и пошел догуливать.
Ночью лешие обступили его, хмельного, зализанного девками, и ну охаживать.
— Не-э-э, — мычал он, — не это: пострадал раз за вас, гадов, и баста…
Лешие ему о деревне, о лесе, о полях, об отце, о детях, — вдрызг расцарапали совесть, но не поддался Цугай:
— Это вы к тому, чтоб опять в карцер меня? Под суд за вас? Не-э… Подстаршим быть хочу. Счастье мне пришло. Денег за вас получу. Ого-го-го-о!
Всю ночь Цугай мычал, кричал, от леших отмахивался, и те с досады забегали к начальнику, к старшему, к женатым надзирателям, к их бабам, по камерам и коридорам.
Надзиратели револьверов из рук не выпускали: там беготня, там хрип, смех, шаги, шопот, песни:
Зец-вец-вец…
И арестантам было не сладко: думки разные одолевали, а главное-чудилось, будто уже вешают. Арестанты вскакивали, стучали в дверь. Начальник велел влить в карцеры по ушату воды, насыпать известки, набил их арестантами и каждый день слал в город по бумаге: скорее, мол, надо решать да разделываться с осужденными, в тюрьме неспокойно, палач может опомниться.
И решение вышло.
VII
У тюремной бани надзиратели разобрали камни и вырыли две ямы. Старший и Цугай на надзирательском дворе приколотили к двум столбам перекладину.
Ночью пришла конвойная команда и приехало начальство с доктором и попом. Цугай волоком перетащил к бане столбы о перекладиной и вставил их в ямы.
— Трамбовкой утопчи, дьявол, чего ногами топаешь!
Мыло не забыл? Пожирней веревку мыль, сразу в шею чтоб врезалась. Да не расплывайся…
Чтоб не было шуму, леших расковали и вывели поодиночке. Начальство у фонарика прочло им бумагу. Поп с крестом заюлил. Лешие покосились на него и:
— Брысь!
Первым под перекладину повели Алешку. Обрядил его Цугай в смертную холщовую рубаху, завязал и толкнул:
— Становись!
Вскочил Алешка на табурет, надел на себя петлю и говорит:
— Ты гляди, Цугай: у меня душа крепко сидит.
— Выдушим! — прохрипел тот и шварк ногою по табуретке.
Повис леший, ногами заболтал, захрипел и не умирает.
Минуту хрипит, другую, третью хрипит и все громче да громче, будто душа застряла у него в глотке и ни сюда, ни туда. Начальство уши зажало, поп отвернулся и рукой кресты на себе путляет. Начальник к Цугаю кинулся:
— Веревку, мерзавец, забыл намылить! Дергай его за ноги!
— Мылил, уж вот как мылил.
Руки у Цугая пьяные. Поймал он ими лешего за ноги и дерг, дерг. А тот все болтает туловищем и руками и уже не хрипит, а хохочет. Дружки подхохатывают, а из тюрьмы как грянет:
— Да хоть добейте его, пауки! Не мучайте!
Обернулось начальство, — верх тюрьмы уже облит зарей, в окнах арестанты, глаза у них страшные, изо ртов паром валит злоба. Начальник кулаками им:
— С окон марш! Перрестреляю! — да к помощнику прокурора: придется, мол, прекратить.
А тот на него:
— Что вы сделали? Зачем брались, раз не умеете?
— Я вам не палач! — огрызнулся начальник и червяками по виселице ныр-ныр.
А Алешка все хрипит и хохочет. Цугай помертвел да задом, задом от виселицы, за ним поп, доктор. Начальник ругаться начал, подмигнул старшему и к виселице.
Выхватил шашку и по петле раз, два. Шлепнулся леший наземь, вскочил и захихикал:
— Взяли?
Начальник в ухо его:
— Молчать, мразь! — и к старшему: — Снимай с него рубаху!
Выпростался леший из рубахи, поднял перерубленную петлю да к начальнику с нею:
— Не забудьте взять на память о моей шее… крепкая, мол, была, хе-хе-хе!
Начальник приладил намыленную веревку к перекладине да как рявкнет:
— Становись!
— Гы-гы… Сам хочешь? Попробуй, — подошел леший.
Накинул на него начальник петлю, стянул ее на голой шее, табурет вышиб:
— Вот так надо! — и ну надзирателей и начальство пушить: — Нюни распустили! Хотите, чтоб они вас перевешали…
Глядит, а леший опять болтает ногами, хрипит и не умирает, а тюрьма уже вся в солнце и ревет, воет. Ругань застряла в глотке начальника. Как так? И он не может повесить? Метнулся к лешему да за ноги его дерг, изо всей мочи дергает, червяками в глазницах ворочает, хрипит:
— Врешь, врешь, мразь… повешу!
Еле оттащили его, перерезали петлю, подхватили лешего — и в камеру. Сел тот и дружкам подмигнул:
— Ну, все видали?.. Айда, будет…
И ушли в лес.
1923 г.
