Ф. Энсти - Медный кувшин
— Не так, — сказал джинн. — Я обещал тебе открыть причину моего отказа, и ты ее узнаешь. Ведай же, о, сын мой, что этот дерзкий человек, благодаря какому-то нечистому колдовству, угадал сокровенный смысл надписей на печати сосуда, в котором я был заключен, и намерен был истолковать их всему миру.
— Разве это не безразлично для вас?
— Совсем нет, так как надпись содержала лживый пересказ моих деяний…
— Если все это ложь, то не может вам повредить. Отчего не презирать ложь, если она того заслуживает?
— Не все там неправда, — неохотно сознался джинн.
— Ну, ничего! Чтобы вы ни сделали, вы уже искупили свою вину.
— Теперь, когда Сулеймана уже нет, мне хочется отыскать моих сородичей, Зеленых джиннов, и кончить жизнь среди дружбы и почета. Как же это возможно, если они услышат, что имя мое ненавистно смертным?
— Никто и не подумает вас ненавидеть за дело, которому уже три тысячи лет. Слишком древний скандал!
— Ты говоришь без понимания. Говорю тебе, если б люди знали хоть половину моих проступков, — сказал Факраш тоном, не чуждым мрачного самодовольства, — то вопли их донеслись бы до вышних небес и презрение и ненависть стали бы моим уделом.
— Ах, вряд ли тут все так плохо, — сказал Гораций, который был убежден, что «прошлое» джинна состоит, главным образом, из маленьких грешков. Во всяком случае, я уверен, что профессор охотно согласится помолчать, и, так как вы, наверное, уже отобрали крышку…
— Нет, печать все еще у него, и для меня нет заботы, где бы она сейчас ни пребывала, ибо единственный человек, разгадавший ее, стал безгласным животным.
— Не совсем так, — сказал Гораций, — у него сеть несколько друзей, которые могут расшифровать эту надпись так же легко, как и он.
— Правда ли это? — сказал: джинн с видимой тревогой.
— Безусловно, — сказал Гораций. — За последнюю четверть века археология сделала большие успехи. Наши ученые умеют теперь читать по вавилонским кирпичам и халдейским таблицам так же легко, как рекламы на железных вывесках. Вы, может быть, полагаете, что сделали ловкую штуку, превративши профессора в животное, а скоро увидите, что впали в новую ошибку.
— Как так? — спросил Факраш.
— Да, — сказал Гораций, видя свое преимущество и целенаправленно им пользуясь, — в вашей безграничной мудрости вы, обратив его в мула, лишили его возможности владеть собственностью. Все его вещи пойдут в распродажу, и ваша печать, подобно многим другим его древностям и редкостям, будет куплена Британским музеем, где ее рассмотрят и опишут все европейские ориенталисты. Обдумали, вы все это?
— О, юноша необычайной проницательности, — сказал джинн. — Поистине я упустил из вида эти обстоятельства, и ты вовремя открыл мне глаза. Я предстану перед этим человеком-мулом и закляну его открыть мне, где находится печать, чтоб я мог взять се.
— Он не может этого исполнить, пока остается мулом.
— Я одарю его речью для этой цели.
— Позвольте мне доложить вам, — сказал Гораций, — что он теперь сильно не в духе. Это вполне естественно, и вы ничего не добьетесь от него, пока не вернете ему человеческий образ. Если вы это сделаете, он согласится на все.
— Верну или нет — это зависит не от меня, а от его дочери, на который ты обещал жениться. Прежде всего я должен поговорить с ней.
— Если мне можно присутствовать при вашем свидании и вы никаких глупостей себе не позволите, то я ничего не имею против этого, — сказал Гораций. — Я верю, что вы, увидев ее и услышав ее мольбу за бедного отца, не в состоянии будете отказать ей. Но вы должны мне дать слово, что будете себя вести хорошо.
— Я обещаю тебе это, — ответил джинн, — и желаю видеть ее только ради тебя.
— Отлично, — согласился Гораций, — но я не могу привести вас в этой чалме, она испугается. Нельзя ли вам одеться хоть раз в обыкновенное английское платье, чтоб не привлекать всеобщего внимания.
— Доволен ли ты этим? — спросил джинн, когда его зеленая чалма и широкая одежда внезапно сменились обыкновенным цилиндром, фраком и брюками — признаками современной цивилизации.
Он стал неприятно похож на тех стариков, которых выпускают на арену цирка, чтобы над ними проказничали клоуны, но в эту минуту Горацию было не до критики.
— Так лучше, — сказал он поощрительно, — много лучше. Теперь, — прибавил он, направляясь в прихожую, где надел шляпу и пальто, — теперь выйдем, найдем извозчика и через двадцать минут будем в Кенсингтоне.
— Мы будем там через двадцать секунд, — сказал джинн, схватив его за руку выше локтя. Гораций вдруг почувствовал, что летит, и, разинув рот от удивления и необходимости отдышаться, увидел перед собой подъезд Фютвоя.
— Я должен заметить, — сказал он, как только пришел в себя, — что если нас видели, то мы произвели сенсацию. Жители Лондона не привыкли видеть людей, носящихся над трубами, как вороны.
— Не беспокойся об этом, — сказал Факраш, — ни один человек не в состоянии уследить за нашим полетом.
— Я надеюсь на это, — сказал Гораций, — иначе моя репутация погибнет окончательно. Я думаю, — прибавил он, — лучше я войду один и сначала предупрежу их, если вы согласны здесь подождать. Я подойду к окошку и взмахну платком, когда они будут готовы. Да, пожалуйста, войдите в двери, как обыкновенный человек, и спросите горничную, можно ли меня видеть.
— Я буду помнить, — ответил джинн, проваливаясь сквозь мостовую или, может быть, это так только показалось.
Гораций позвонил, ему отворили и попросили в гостиную, куда тотчас вышла к нему Сильвия. Она была миловидна, как всегда, несмотря на бледность от бессонницы и тревоги.
— Как вы добры, что пришли навестить, — сказала она, подавляя слезы. — С папой все то же. Ночь он провел довольно спокойно и даже скушал морковку вместо завтрака; но я боюсь, что он сейчас вспомнил, что сегодня вечером ему предстояло читать о «Восточном оккультизме» в Азиатском обществе п что ото его тревожит. О, Гораций, — воскликнула она неожиданно, — как все это ужасно! Как можно это перенести?
— Не падай духом, дорогая! — сказал Гораций. — Недолго уже осталось терпеть.
— Все это очень хорошо, Гораций, но если тотчас же не будут приняты меры, то окажется уже поздно. Нельзя долее держать мула в кабинете без того, чтоб не возбудить подозрений прислуги, а куда же нам деть бедного милого папочку? Страшно подумать о том, чтоб отослать его в приют для увечных лошадей… А все-таки что же с ним делать? Зачем вы пришли, если не можете помочь?
— Я не пришел бы, если бы не принес доброй вести. Помните, что я вам рассказывал про джинна?
— Помню, — ответила Сильвия. — Как же я могла забыть! Неужели он на самом деле вернулся, Гораций?
— Да. Я, кажется привел его к сознанию, что он сделал глупую ошибку, заколдовав вашего несчастного отца, и он согласен ее исправить на известных условиях. Он здесь, недалеко и явится, как только я подам ему сигнал. Но он желает сначала поговорить с вами.
— Со мной? О, нет, Гораций! — воскликнула Сильвия, отступая. — Лучше не надо. Я не люблю существ, вышедших из медных бутылок. Я не знаю, что говорить, и это меня очень смущает.
— Будьте храброй, дорогая! — сказал Гораций. — Помните, что от вас зависит, будет ли профессору оказана помощь или нет. Факраша пугаться нечего. Я его заставил надеть обыкновенное платье, и в нем он, право, не так плох. Он очень милый, кроткий старый простофиля и сделает все, что угодно, только бы гладить его по шерсти. Вы повидаетесь с ним ради вашего отца, не правда ли?
— Если это необходимо, — сказала Сильвия, вздрагивая, — я буду с ним как можно любезнее.
Гораций подошел к окну и сделал условленный знак, хотя никого не было видно. Однако сигнал был замечен, так как тотчас же раздался сильный удар по входной двери и несколько минут спустя горничная Джесси доложила: «Г. Фатрашер Лармаш желает видеть г-на Вентимора». Джинн вошел важной походкой в высокой шляпе на голове.
— Вы, вероятно, не знаете, сударь, — сказал Гораций, — что здесь в обычае снимать шляпу в присутствии дамы.
Джинн снял шляпу обеми руками и продолжал стоять молча.
— Позвольте мне представить вас девице Сильвии Фютвой, — продолжал Вентимор, — барышне, о которой вы уже слышали.
В странных, вкось поставленных глазах Факраша мелькнул мгновенный странный блеск. Он ничем не реагировал на рекомендацию Горация.
— Девица не без миловидности, — заметил он Горацию, — но бывают много красивее.
— Я не прошу вас о критике и о сравнениях, — резко сказал Вентимор. — На мой взгляд, нет никого в мире, кто мог бы равняться с девицей Фютвой, и потрудитесь это запомнить. Она очень огорчена (как всякая любящая дочь) вашей жестокой и бессмысленной шуткой над ее отцом и просит вас загладить ее сейчас же. Не так ли, Сильвия?
— Да, разумеется, — сказала Сильвия почти шепотом, — если это вас не слишком затруднит.
