Василий Тихонов - Страшные сказки
Митьша уже на Пасху высватал за себя Дуняшину подружку, и Дуняша даже не загоревала. Ей было почему-то безразлично, кого возьмёт её бывший избранник. Ведь миновавшие святки определённо показали, что в этом году Дуняше сватов не дождаться, а знающие опытные девки сказывали, что, может, никогда их уже не будет. Но матушка только посмеялась над ними и дала совет подождать ещё: парней было немало, и остаться в старых девках в деревне было немыслимо для пригожей, налившейся, как яблочко, дочери.
Дарья оказалась права. В том, что дочь скоро просватают, она была уверена и потихонечку обучала её поведению в невестах: как говорить со сватами, как плакать, как заканчивать приданое с подружками. И оказалось это очень впору. На самый Покров в избе появились сваты. Дуняша спряталась от двух бородатых мужиков за печку и силилась услышать, за кого же её высватывают. Жених оказался из соседней деревни. Звали его Фёдором, и был он по-русски прочен и надёжен. Конечно, не едва оперившийся юнец, пускающий ещё слюни, а степенный солидный мужик. Да вдобавок ещё и не вдовец - просто засиделся в холостежи из-за ранней смерти отца. Пока заменял его за старшего, было не до девок. А потом одногодки повыходили за друзей, так и припоздал до двадцати с гаком. Дуняша не знала, что и сказать: жениха она видела только два-три раза, когда приезжал он в их деревню на престольные праздники. Да раз прошлись они в кадрили, когда Дуняша выезжала с дедом на торги.
И вдруг за печкой почудились ей новые домовые. Хозяин ходил вокруг жены вприсядку, а она выкаблучивала, упершись рукой в бок и размахивая платочком над головой. Вокруг мельтешили по-смешному мальцы. Дуняша решила, что радуются они неспроста и поняла, что нужно соглашаться. Деда зашёл за печку и заговорил с ней ласково, как умел только он один.
- Ну, родная моя внученька. Время пришло упархивать тебе из гнезда. Век бы не отпускал от себя, да понимаю, что к старику не привяжешься. Тебе многое в жизни ещё сделать предстоит. Так что сама решай.
- Что решать-то, деда? Боюсь я.
- А ты не бойся. Фёдор - человек правильный, так о нём говорят. А то, что без жены засиделся, - в том его вины нет. Вона семья какая, он за старшего. Сейчас-то угланы поднялись - роздых ему хоть какой. Да и деньжат подкопил. Ты, Дуняша, не сомневайся. Если люб он тебе, так скажи - с нашей стороны покору не будет. Если кого другого ждёшь - тоже понятное дело, тогда здесь откажем. Ну как, внученька?
- Ой, деда, страшно мне. Я и видала-то его только три раза.
- Нет в том беды, стерпится - слюбится.
- Согласна я, деда!
- Вот и славно, вот и хорошо. Пойду скажусь сватам, а то негоже так людей маять.
Свадьба пролетела быстро, даже не заметила Дуняша, как оказалась в чужом дому. На второй день свадебного пира положено было молодой потчевать гостей собственными блинками. Дуняше удались они на славу - Дарья знала один секрет, делавший хорошо пропечённое тесто и хрустким, и полным одновременно. А первый блин, как и заведено, бросила Дуняша за печку - местному домовому. Вечером, когда гости унялись, она проверила - блинок был обкусан с самой серединки. "Слава те, Господи, - подумала молодая. - Принял, не оттолкнул моё подношение". И тут же она вспомнила Ивана Кузьмича и немного поплакала, хотя не положено плакать на второй день пира. Ну да Федор поймёт, простит. Он понятливый и добрый. И в первую ночь всё случилось так, как она вовсе и не ожидала - больно почти не было, а была одна ласка и нежность. Дуняша наслушалась от неудачливых баб многое о грубости нелюбимых мужей, об их постоянном желании причинить боль, обидеть, и ей было не по себе на широкой супружеской лежанке. Но происшедшее не только не было грубым, оно вселило новые силы, и Дуняша с Федором проговорили до самого утра. Сговорились они, когда подойдут младшие его братья, переехать к деду Василию и матушке, чтобы не остыло Дуняшино семейное гнездо. Федор сам предложил такое, и молодая сразу же согласилась.
Так ладом да добром жили они вместе. Дуняша почувствовала в себе новую жизнь и радостно томилась в ожидании того сладкого времени, когда младенчик начнёт биться под самым сердцем. Оно приближалось неспешно, растягивая минуты в часы, а часы в дни. Даже ночи стали казаться ей непомерно длинными, и Дуняша поднималась ни свет, ни заря, чтобы сварить всей семье. Свекровка была добра и приветлива. Она совсем не походила на "злобную медведицу", как пелось в грустной девичьей песне о жизни в чужой семье. Дуняша расцветала с каждым днём, и Федор не мог нарадоваться на свою молодую жену. Однажды она не выдержала и решилась задать вопрос, мучивший ещё со сватовства.
- Родненький, Феденька, как же ты меня выбрал-то? Девок-то и у вас в деревне полно. Да такие ладные: гладкие да бойкие.
Федор смутился. Видно, и ему самому не всё было ясно.
- Знаешь, зоренька моя, сам не могу тебе сказать. Видел-то я тебя пару раз, не больше, и едва запомнил. Ты ж тогда совсем девчушкой была. А тут слушок о тебе прошёл, что заневестилась, налилась. Вот я и подумал: ты -
сирота, я - сирота. Так нам с тобой лучше понять друг друга будет. И про
деда Василия только хорошее говорили, и про матушку твою. Так само собой и
получилось. Пришли ко мне дружки раз вечером, посидели, потолковали, а
наутро я их к вам и направил.
- Может, тебе кто подсказал, Феденька?
- Да нет. Сам не знаю, как так получилось.
Однажды свекровка попросила Дуняшу перебрать сундуки. Она любила это занятие ещё по дому. Как наступало тёплое время, выносили бабы свои богатства, чтобы проветрило их ласковым ветерком, сдуло пыль и скопившуюся затхлость. Считалось, что ничего не повредит лежащим чуть не веками сокровищам, переходящим от бабки к внучке. А здесь Дуняшу одолело ещё и любопытство: как живёт новая её семья, что скоплено предыдущими поколениями. И она с радостью взялась за любимую работу. Целое утро открывала она сундуки, вытаскивала на вольный воздух, разглаживала каждый шовчик, каждую складочку.
И, наконец, в последнем она обнаружила совершенно неожиданную находку. Откинув тяжёлую крышку, Дуняша увидела на самом дне одинокий лапоть. Больше в сундуке ничего не было. Лапоть был выплетен на косую колодку из мелкого лыка. Опушка выделана из красной тряпицы, а шнурки заплетены причудливым узором. Это был Дуняшин лапоток, подаренный когда-то Иваном Кузьмичем. Она позвала мужа и прерывистым от волнения голосом поинтересовалась находкой.
- Это-то? - переспросил Федор. - Это, Дуняша, сам не знаю откуда взялся. Прошлым годом я аккурат на святках, чуть не в последний день, может, уже и на Крещение, ездил рыбу торговать. Нам тогда улов привалил хороший - вот часть наморозили да решил свозить. Обратно-то ехал налегке - всё распродал, короб пустой и был. Точно пустой, сам проверял. А как до дома доехал, гляжу - лапоть. И откуда от взялся, ума не приложу.
- А что ж ты его сохранил? Чего не выбросил? Он же без пары.
- Да не знаю. Чудной лапоток - у нас такие не выплетают.
- Слушай-ка, Фёдор. А как же ты ехал?
- Известно как: по тракту. Дорога-то по зиме одна.
- И через нашу деревню проезжал?
- А как же. Даже мимо вашей избы. Я ж тогда не знал ещё, что тебя высватаю. А так бы обязательно завернул погостить.
Дуняша всё поняла, но смолчала об этом. Не ровен час, не по нраву придётся Фёдору эта историйка, как говаривает деда - "сказенёк". Только лапоток она сохранила и наказывала внукам и правнукам хранить его пуще всего. А Ивану Кузьмичу она ещё раз спасибо сказала и поплакала об его кончине.
СМЕРТЬ ФЕДЮНИ
Старик Федюня проснулся в тот день очень рано. Так рано, что даже ему, привычному к утреннему солнцу, в диковинку показался невероятно чистый, колеблющийся маревом воздух. Стариковские дела вовсе не требовали подниматься с лежанки, топить печь и варить пишу. Он давно уже не тратил сил на варево, и печь в почерневшей от времени, но ещё крепкой избе, стыла. Живность Федюня тоже не держал, а на усадьбе зеленела одна только сиротская гряда лука. Лук уже пустил стрелки и был горек, как выпекаемый в голодный год хлеб из жмыха с лебедой пополам. Не было никаких дел у Федюни, и поднялся он ни свет, ни заря вовсе напрасно.
С божницы строго взирал на него хмурый святой, будто поминал, какие дела случались в пространстве дома, от стены до стены, от мужицкой до бабьей лавки. Укоризненно поглядывала на стариковские немочи косившая Богородица. Сколько помнил себя в этом доме Федюня, она всегда была такая - со скошенными к носу немного блудливыми глазами. Знать, дрогнула рука у молоденького богомаза или отозвались вечерние возлияния во славу Господа молчаливого монаха с сединой в редкой бородёнке - зря возводили напраслину соседи, ни при чём тут оказался тяжёлый нехороший хозяйкин глаз, от которого, как считали сельчане, и окривела Матерь Божья. Не ведома истинная причина этого печального факта, но не она ли изогнула тонкие губы святого Николая и проборонила его лоб глубокими морщинами? Как знать... А Богоматерь странно как-то прижимала к себе младенца со старческой складкой у рта, словно веки вечные должна сохранять новорождённого Христа от немилосердных иродовых воинов. От их кривых ножей, острых пик и узловатых, поросших густым волосом рук. Сотни лет минули с той поры, ушли в нежить служилые подневольные люди с тяжёлыми каменными челюстями, а она всё сжимает драгоценный свёрточек, укрывает его от лиха, напасти и злого человека. И не стареет, хотя давно уже сгнили в земле и рассыпались в прах кости её мучителей; а в том месте поднялись тучные нивы, выгорели дотла, снова пустили побеги и накормили того, кто пришёл много позже.
