Феликс Кривин - Принцесса Грамматика или Потомки древнего глагола
Он еще долго шелестел им вслед, наставляя, что передать Лунарии Оживающей, потому что сам, к сожалению, не мог к ней явиться с визитом. Постепенно шелест его все больше сливался с шелестом других трав, и вот из этого общего шелеста возник любезный вопрос:
— Чаю не хотите?
Иван-Чай принимал у себя гостей. Его соседки, Мать-и-Мачеха, гоняли чаи и жаловались на детей. Жаловалась-то, собственно, Мачеха, а Мать говорила, что она не в претензии, что дети у нее как дети.
— Ты, старушечка, божий одуванчик, дети-то твои где? Разлетелись по ветру. И это от матери родной! От меня бы не разлетелись, — говорила Мачеха.
— У них теперь своя жизнь.
— У них-то своя, а нам каково в нашей старости одинокой?
— У вас что, дети общие? — удивился Морф.
— А куда денешься? — мрачно сказала Мачеха. — Выросли без отца, вдвоем мы их и растили. Вот она им матерью была, а я — мачехой, чем не семья? Много их было у нас, а теперь никого не осталось.
— Старым на месте сидеть, молодым разлетаться, — вздохнула Мать. — Только б им земля попалась помягче, чтоб корешки не повредить.
— Надо им разрыхлить землю, — сказал Мазурий. — Не беспокойтесь, я это беру на себя. Все оставайтесь на местах, а я сейчас же иду рыхлить землю… — Тут он смутился: — Правда, у меня нечем рыхлить. — Он еще больше смутился: — И некому…
— Пейте чай, — сказал Иван-Чай. — Мед у меня собственный, прозрачный, как слеза, но радости от него больше.
Мачеха покосилась на мед:
— Много у тебя меду, Иваныч. Честно живешь? Чужим не балуешься? А то нагляделась я, как другие живут. Хотя бы соседи наши Иван-да-Марья.
— Про них такие страхи рассказывают, — сказала Мать. — Будто они присасываются к чужим корням. Одним словом, полупаразиты.
— Рассказывают! — возразила Мачеха. — Кто по-настоящему присасывается, про тех молчат. Иван-да-Марья все же не полные паразиты, у них свои корни есть. А если немного чужим побалуются, так это не паразитизм, а умение жить. Верно я говорю, Иваныч?
— Умение жить за чужой счет.
— Не полностью же за чужой, а так, умеренно. На свой-то не очень проживешь. Мы вот с тобой, Мать, живем, а что толку? Умели б жить, детки-то от нас бы не разлетелись. Они своего не упустят, детки-то!
— Они своего не упустят, а ты на чужое заришься, — вступилась за детей Мать.
— Не позаришься на чужое, не будет и своего. — Мачеха помолчала. — Видала, как Бешеный Огурец воспитывает детей? Он не панькается с ними, как некоторые, а чуть что — выстрелит ими так, что они назад дорогу забудут.
— А Иван-да-Марья подбрасывают своих детей Муравьям.
— Правильно. Под видом коконов муравьиных. Пока там в муравейнике разберутся, Ивановы да Марьины детишки полежат, наберутся сил. Петом их, конечно, выставят, но главное, что с рук сбыты. Нет, неправильно мы воспитываем детей, неправильно!..
Мать-и-Мачеха напились чаю, разнежились и запели песенку про своих детей, полную родительской любви и родительской строгости:
— Мы мягкие…
— Мы строгие…
У каждого свой метод.
Вопросы педагогики
Напрасно ждут ответов.
Ни добротой,
Ни строгостью
Детей не удивишь.
— Нам не хватает твердости…
— Родительской любви!
Из маленького зернышка
Растим мы наших деток,
Чтоб им хватало солнышка,
Воды, тепла и света.
Они ж бегут с поспешностью,
Родителей виня…
— Нам не хватает нежности…
— Хорошего ремня!
— Именно ремня. Верно в песне поется, Иваныч?
Синт поинтересовался:
— Почему вас называют Иванычем? Ведь вы же Иван-Чай.
— Иван-Чай, а сокращенно Иваныч, — объяснила Мачеха.
— Как только меня не называют, — сказал Иван-Чай. — Одни говорят: Кипрей. Другие — Дикий Лен: я иногда произвожу волокно, Льну помогаю. А то еще Мельничником меня зовут: я даю муку, когда Пшеница да Рожь не справляются. Или говорят: Пуховик — из-за пуха, который у меня берут на подушки. А когда надо кого-нибудь полечить, меня называют Боровым Зельем.
— Вот бы мне так, — вздохнул Мазурий. — Я ведь знаю, что я всюду нужен, только никуда меня не зовут. Стоит только не существовать — и никто о тебе даже не вспомнит.
— Иваныч у нас на все руки, огонь и воду прошел, — сказала Мать. — Расскажи гостям, как ты поднялся после пожара.
— Нашего Иваныча как ни жги, он и из золы поднимется, — сказала Мачеха с гордостью за знакомство.
— Трудно было, — сказал Иван-Чай. — Знаете, как жизнь из пепла поднимать? В пепел-то легко, а вот из пепла…
— Зато теперь все цветет, — сказал Морф. — Тепло и светло. Я даже заметил, что у вас теплей, чем в других местах. Отчего бы это?
— А что еще вынесешь из пожара? Разве что немного тепла. Тот, кто горел или перенес какое бедствие, всегда найдет в себе немного тепла.
— Чтоб мы могли посидеть, погреться, — сказала Мачеха. — Назяблись мы в своей жизни, натерпелись холода.
— Ты-то еще назяблась, — возразил Иван-Чай. — Ты всю жизнь повернута к солнцу, закрываешь его другим, а Мать к земле повернута, солнца не видит. Интересно получается, — пояснил он гостям, — материнская сторона листа у них никогда не видит солнца, а все равно теплая, материнская. А мачехина греется на солнышке, а все равно холодная.
— Не всегда и мне светит солнце, — вздохнула Мачеха. — Юность-то наша зимняя, цветем, почитай, на снегу. Берем на себя весь холод, чтоб детям было тепло, а где благодарность?
Раздался оглушительный шелест, под ногами закачалась земля, затем что-то хлопнуло, и Синт, Морф и Мазурий оказались в открытом море. В открытом Книжном море. Будто они и не сходили на берег с фрегата «Грамматика».
4
Книжное море… Соленый простор из романов и повестей, и ветер из песен, и белеющий парус, и черный пиратский флаг из книг для юношества, и сухопутные разговоры о море — из пьес, и синева, синева из бесчисленных стихотворных сборников… Недолговечные волны, взлетающие до небес и тут же уходящие в бездну забвения, и незыблемые утесы, способные простоять тысячу лет…
И здесь, как и в любом море, каждый найдет свое отражение и узнает себя, но не такого, как в зеркале, а рассыпающегося солнечным светом и уходящего в глубину… И увидит продолжение свое и в глубину, и в высоту, и в непостижимое завтра…
— У нас в сорок шестом номере Палладий живет, — рассказывал Мазурий. — Благородный металл, а посмотрели б вы, как он поглощает Водород. Прямо из кастрюли! «А что вы, — говорит, — хотите, чтоб я поглощал? Золото? Серебро? Я поглощаю всего-навсего Водород, так что можете не беспокоиться». Он, понимаете, считает, что Золото интересней Водорода, потому что Золото — редкий металл, а Водорода в природе сколько угодно. Но ведь если ценить за редкость, то самым драгоценным элементом должен быть я, потому что я в природе совсем не встречаюсь. Но я не драгоценный элемент, я вообще не элемент, а Водород — элемент номер один, и в буквальном, и в переносном смысле. Потому что на Солнце у нас — Водород, и на звездах у нас Водород, и в кастрюле у Палладия — Водород. Какое безобразие! Жар Солнца и звезд затолкать в собственную кастрюлю!
Мазурий до того расстроился, что даже стал как будто немножко существовать, хотя он по-прежнему не существовал в природе.
— Я ему говорю: учтите, Палладий, водородная смерть Вселенной — это также и ваша смерть. А он отвечает: и ваша тоже. Нашел себе утешение. Ну, скажите, скажите, что можно увидеть, когда смотришь на мир, не вынимая головы из кастрюли?
— Вы так хорошо говорите, как будто живете на свете много лет и во всем успели разобраться, — сказал Синт.
— Лет мне действительно много, меня открыли в 1925 году. Значит, если б я действительно существовал, сколько бы мне было? Я бы уже отметил свое пятидесятилетие… Но, как видите, в моем положении есть и преимущество: когда не живешь, то совсем не стареешь.
— Не думаю, чтобы многие согласились таким путем сохранять молодость, — сказал Морф.
На маленьком островке уютно расположились Гусь Лапчатый, Стреляный Воробей и Козел по имени Сидор.
— Купите Кота в мешке! — предложил Стреляный Воробей.
Тут же в спальном мешке лежал Кот и плакал.
— Почему он у вас плачет? — спросил Мазурий.
— У него на душе Кошки скребут, Драная и Угорелая, — объяснил Козел Сидор. — Они у него в разлуке всегда скребут.
— На душе, конечно, — уточнил Гусь Лапчатый. — Это называется любовь, — может, слыхали?
— Так отпустите его к ним, — попросил Синт.
— Пускай пока погуляет. — Козел Сидор тряхнул бородой. — Все-таки лучше, когда они скребут на расстоянии. Вот, к примеру, моя, Сидорова: уж как я ее луплю…
— Надо произносить мягче: не луплю, а люблю, — сказал Морф, взяв на себе функции фон Этика.
