Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын
Сказал — и уставился на министра выжидательно: мол, когда ж ты, каналья, отвяжешься от своего государя? А тот всё в блокнотик записал, но не уходит, опять в портфель лезет; никакого чувства меры у него нет — недоучили, видать, заграничники.
— А чем, — спрашивает, — изволите отмечать сей праздник, ваше величество? Чем ознаменовать сие событие?
Король присел, от нервного зуда перо покусывает.
— Ничего, — говорит, — без меня сообразить не можете, пузыри сиропные! Делайте всё, как обычно, по праздничному протоколу. Разнообразие народ развращает, любое разнообразие следует ограничивать. Поэтому пусть всё будет, как обычно, но чуть грандиознее. В два раза. Планку грандиозности следует повышать постоянно, от праздника к празднику. Понял? Повышать планку, ограничивая разнообразие. Понятна тебе мысль, так называемый?
— То есть — опять казни? — уточняет министр на всякий случай.
— Разумеется, — кивает король и пух с губ сплёвывает. — Разумеется, на второе — казни. Да только казнь не какая-нибудь должна быть, не с кондачка, а самая образцовая! И чтобы суд был справедливый, но не долгий. Чтобы праздничный темп не сбивать. Пригласите самого новомодного палача, самого популярного обвинителя, самого смешного адвоката — чтобы всё на высшем уровне. Уяснил, шпиндель? И ещё чтоб сверх того — фейерверк, бесплатные фокусы и военный королевский оркестр с трубами. И передайте отцам инквизиторам, что я велел выделить двух обвиняемых, да не инвалидов каких и не юродивых, а самых-самых матёрых преступников, чтобы глаз радовали! Всё понятно?
Трижды первый раскланивается в ответ, а язык его в лживой слюне так и вязнет.
— Как не понять, — улыбается, — вы, ваше величество, так славно всё объясняете — толково, доходчиво. Голова вы наша золотоносая!
Хотел он сказать «золотоносная», да сбился. Видно, всей природной глупости заграничной учёностью всё равно не перекроешь.
Король такой косноязыкости не снёс — выгнал министра самыми погаными своими выражениями. Да и вообще расстроился, настроение сбил! Быстренько, без увлечения, доправил мартиролог, вызвал секретаря, швырнул списки в его ссохшуюся физиономию.
— Чтобы, — велит, — к завтрему всех переименовали! Самолично на место выеду и с моноклем проверю могильный камень! Ишь моду взяли — необъевропленных хоронить!
16. Праздные — рубахи красные
Время в Человечьем царстве утреннее, притихлое. Шагают Иван с Горшеней мимо незнакомой деревни, да и ведать не ведают, что это — не деревня вовсе, а среднеевропический провинциат. И откуда им эдакое предположить-то: деревня на вид пустая, скудотелая — ни тебе живности, ни тебе людности, сплошная весенняя размазня, и всех в ней достопримечательностей — от косых плетней тени. А едва поднялись на пригорочек, как видят сверху: людишки к речке поспешают — одни кучно идут, другие поодиночке тащатся, третьи нечто волоком волокут да кубарем катят. Герои наши сбежали с пригорка, пустились местным вдогон.
Идут не торопясь, к чужим местам присматриваются, к чужим речам прислушиваются. Мимо Горшени с Иваном малорослый мужик с мальцом поспешают, почти бегут — видать, последние из деревни остатыши. У мужика за спиной тяжёлая котомка, она его из стороны в сторону болтает, так что мальцу приходится край этой ноши придерживать и в нужную сторону отводить.
Иван и Горшеня пристроились к ним, стали расспрашивать, куда те путь держат.
— Как это куды?! — удивляется мужик. — Куды все — на ярманку. Вот, вязём у кого што осталось на другое выменивать.
— Стало быть, — говорит Иван, — вы торговые?
— А вы что же — приезжие? — спрашивает малец.
— Как догадался? — удивляется Горшеня.
Малец застеснялся, покраснел. Отец за него отвечает:
— По вопросам опознал, — говорит. — У нас ведь все торговые, других нетути. А раз вы не из торговых, — стало быть, приезжие. Запросто.
Горшеня ему в ногу пристроился, за другой угол котомки ухватился.
— А не подскажешь ли, мил человек, — спрашивает, — где тут у вас баня?
Местный аж присвистнул.
— Эва чего захотели! Баня! Да у нас давно уж бань нетути.
— Как это так? — удивляется Горшеня.
— А так. Баня — она надобна работящему, который весь день в трудах потеет да в грязюке корячится. А праздному баня не нужна, праздный и в корыте отмокнет. Запросто.
— Кто не взмок, тот и в тазу смог, — добавляет малый.
— А вы что же — праздные, значит? — недопонимает Иван.
— Ой, праздные, ребята, — вздыхает мужик, — до того праздные, что и самим тошнёхонько.
Остановился он, скинул со спины ношу, встал передохнуть. Тут Иван отодвинул уставшего, взвалил котомку на одно плечо да понёс. Остальные — за ним, чуть ли не вприпрыжку бегут, еле поспевают.
Дошли они до реки. Широка река человеческая, да грязна шибко — как то лесное озеро после горынычева купанья. Возле берега мужики толпятся да несколько худющих баб — ждут, стало быть, паром. А паром тот шлёпается себе на волне возле противоположного берега. Горшеня с Иваном решили было, что паромщик убежал в кустики, и стали ждать. Но вот, однако, уж четверть часа прошло, а ничего в обстановке не изменилось. Горшеня не выдержал, стал мужиков за рубахи дёргать.
— Где паромщик-то? — спрашивает у местных.
А те смотрят на Горшеню с пренебрежением, только что у виска пальцами не вертят.
— Чего ты раскричался, — говорит давешний их знакомец с мешком. — Какой тебе паромщик надобен? У нас паромщиков нетути. Чего глазами хлопаешь? Нетути такой должности в штатском расписании осударства. У нас вообще должностей нетути, все праздные — уж говорено тебе.
— Нетути, нетути! — передразнивает Горшеня. — И что же? Как же вы живёте, ежели у вас, чего ни возьмешься, ничего нетути? По какой такой оси у вас жизнь вертится?
— А по такой! — мужичку аж обидно за свою державу стало: как это можно не понимать таких повседневных вещей! — У нас ничего не вертится, у нас всё волоком ползёт.
— И как же мы на тот берег попадём? — не понимает Горшеня.
— Запросто. Вот пойдут наши с того берега на этот, перегонют паром, тогда мы на него взлезем да и потянем лямку в обратную сторону. Чаво непонятного?!
— Сильна организация! — покачивает головою Иван. — Что ж, у вас и паромной службы нет?
— Нетути. У нас вообще служб нетути. У нас всё запросто.
— А таможня есть у вас? — спрашивает Иван из какого-то косвенного любопытства.
— Таможня? — мужик мозгу набекренил. — А шут его знает! Про такое я не слыхал — может, и есть где. Мало ли у нас всякой ерундовины.
— Ерундовины, похоже, немало, — соглашается Горшеня, — а как что нужное — так нетути!
Мужик ртом воздух похватал рыбно — хотел возражения предъявить, да не хватило мысли. Снял он тогда картуз да как махнёт им на надоедливых чужаков — чуть со свету не стёр!
Подождали еще с полчаса, помаялись унылой праздностью. Горшеня чуть нос себе на бок не зачесал, Иван железный зуб во рту вырастил. Наконец прибежали на тот берег мужики и перегнали-таки паром на эту сторону.
Вот разместились сменщики на пароме, плотно друг к дружке притёрлись, чтобы всем места хватило. Те, которых к лямке притиснули, на ладони поплевали да принялись тянуть-потягивать. Иван Горшеню от лямки отодвинул, приобщился к процессу. А Горшеня вследствие той перестановки оказался лицом к лицу с тремя мужиками да ещё одну бабу плечом подпёр. Смотрят мужики на Горшеню задумчиво, со всех сторон чужака обмысливают, только что не щипят его за кривую ногу. А Горшеня молодцом держится, поводов к расспросам не даёт. Да только мужики без поводов обойтись могут, а без расспросов — ни за что. Вот и начали они пришлеца выспрашивать понемногу. Для начала один из мужичков, у которого борода светло-рыжая, на коровье вымя похожая, задает ему первый пробный вопрос.
— Чаво, мил человек, вязёшь?
— Сувениры, — отвечает Горшеня и ногой мешок свой подправляет, чтобы не съехал куда.
— А, — мужик бородою махнул, потерял интерес.
— Сувяниры нам без надобности, зря спину натирашь, — поясняет другой мужик, в берестяных обмотках. — Сувяниров у нас у самих завались — хошь подмышками ешь, хошь в курган складывай. Спросу нетути.
— Ага, — кивает Горшеня, — вот, значится, каково. А на что же у вас тогда спрос? На кафель, ребята, или же там на купорос? Чего у вас в природе не хватает? Мне, на мой пришлый взгляд, так показалось, что у вас много чего нетути.
Мужики глазами захлопали, плечами заводили — не решаются постороннему на всякие провокационные вопросы отвечать. А ответить, видать, хочется. Тот, у которого борода на вымя похожа, аж мычать стал. Горшеня ответа не дождался, решил разговор в другое русло перевести.
— А чего это вы все, мужики, в коричневых рубахах? — спрашивает. — У вас, что ли, других красок для холстов не предусмотрено?
