Петер Асбьерсен - Вечер в соседской усадьбе
Если же он поздно возвращался домой из города, то часто бывал угрюм и недружелюбен, сердился из-за малейшего шума и выгонял нас на кухню.
Примерно так все и происходило однажды осенним вечером, который я хорошо помню. Но в тот вечер кухня вовсе не была страшным местом изгнания. Старая Кари Гусдал пекла там хлебцы и мягкие лепёшки, как было принято в те времена в большинстве домов, хозяин или хозяйка которых приехали из провинции. И она, эта старая Кари, знала множество преданий и сказок! Она рассказывала хорошо, редко отказывалась, когда мы её просили что-нибудь рассказать, и вдобавок охотно угощала нас лепёшкой.
В печи пылал огонь, освещавший всю кухню, такую тёмную и сумрачную днём. Кругом, болтая друг с другом и хозяйничая, ходили служанки. А работник Ула, примерно тех же лет, что и хозяин, сидел у очага с прокуренной чёрной носогрейкой в углу рта и время от времени подкладызал дрова в огонь. Его свежий вид и могучее телосложение удивительно противоречили длинному серьёзному лицу Кари и её мрачной, высокой фигуре. Она, как никто, была добра к детям, но сейчас при красном отблеске углей под противнем, на котором пекли лепёшки, походила на настоящий призрак. Когда она сидела, сгорбившись у короткой доски, и раскатывала тесто скалкой, потом переворачивала лепёшки и раскладывала их, переворачивая на круглом противне деревянной лопаточкой, она бывала особенно расположена рассказывать сказки. В этот вечер она вовсе не заставила себя долго просить. Стоило нам заикнуться об этом, как она тотчас же стала рассказывать медленно, задумчиво, с непоколебимой серьёзностью, но все в её рассказе было так живо, что мы, казалось, видели перед собой и троллей, и драконов, и принцев, и весь мир сказки. Кари пленяла своим рассказом наши души так, что мы забывали обо всем на свете — кроме лепёшек, которые она совала нам в промежутках между сказками. Я не пытаюсь передать эти истории; большинство из них — или же похожие либо соответствующие им — теперь уже напечатаны. Многие из них я забыл и никогда больше не встречал, а одна из них — «Ханс, который в Китай ходил» — проплывает в неясных, туманных очертаниях в моей памяти как одна из самых прекрасных и наиболее фантастических сказок, которые я когда-либо слышал. Но тщетно пытаться впасть в искушение и вызвать её целиком в памяти. Быть может, часть того величия, в котором она ныне предстаёт предо мной, зависит от нечёткости моего детского понимания.
Но как бы там ни было, Кари рассказывала нам сказку за сказкой несколько часов подряд. Когда же она для разнообразия принялась за истории о домовых, явился хозяин и спросил у служанки про свой бутерброд. Можно сказать, что теперь-то уж светило солнце и настали добрые времена. Щеки его горели, он щурился своими блестящими глазками и даже не задал служанке нагоняй, хотя она ответила, что мадам, должно быть, забыла оставить ключ от кладовой, прежде чем уйти в Гренсехавен. Он только довольно добродушно попросил у Кари Гусдал несколько лепёшек на ужин.
— Да уж, конечно, хозяин, — ответила старая Кари. — Но если я буду сидеть тут и набивать этих благословенных малышей и сказками, и. лепёшками, мне не справиться с выпечкой ни сегодня, ни завтра, — продолжала она, переходя тут же на новую тему. — Не разрешите ли вы им, хозяин, перейти в горницу, чтобы развязать мне руки? Тогда им сможет рассказывать Ула, да, он тоже.
— Пойдём, Ула, поохотимся на этих пожирателей лепёшек, на эти бездонные бочки, набитые сказками, — сказал хозяин и начал гонять и пугать нас, как гоняют и пугают овец и кур.
Но мы уже совершенно не боялись, потому что на его лице не было ни единого признака бури. А разнообразия ради мы охотно перебрались в угол, где стояла печь, в жилой горнице. С шумом и смехом ввалились мы туда. Когда мы успокоились, Ула-работник, сидевший на краю ящика с дровами, начал рассказывать всевозможные предания и истории родных здешних мест: об эльфах[15], которые танцуют вокруг костра, на мосту, о хозяине и хозяйке горной усадьбы Донос, о хозяине двора — ветте [16], убившем хульдру, о горной собаке, которая всегда лает: «вов, вов, вов». О том, как Маргрет Элсет спаслась бегством от тролля, и многие другие. Легко было заметить, что он сам, да и хозяин тоже, точь-в-точь как и мы, наслаждается этими рассказами, которые вызывают в памяти их обоих картины и воспоминания молодости. Это был, скорее, не рассказ для нас, а их беседа меж собой. Потому что иногда слово брал и хозяин, поправляя Улу или дополняя его. Но между делом не забывал и время от времени отправляться к угловому шкафчику, к своим лепёшкам. И всякий раз, когда он возвращался, он чмокал от удовольствия, вытирал рот тыльной стороной руки и ещё дружелюбней щурился повлажневшими глазами.
Он полагал, что история о Маргрет Элсет, которая спаслась бегством из горы, да так, что троллю не удалось попасть в неё раскалённым железным прутом, который он бросил ей вслед, была не очень достоверна.
— Да, я сам с ней там не был, это правда, — сказал работник, — но она много раз сказывала о том моей матушке, а я слышал всю эту историю от неё. Пусть хозяин говорит что хочет. Однако Симен — подмастерье портного, он-то был среди горного народца, я это точно знаю, потому как слышал про то из собственных его уст. Хозяин, может, его и не знал. А этот Симен приходился племянником, сыном сестры, старому Расмусу-портному, который объезжал усадьбы с целой свитой подмастерьев и был мастер портняжничать.
Да, этого Расмуса хозяин знал.
— Ну так вот, этот Расмус и все его подмастерья, — продолжал парень, — жили в усадьбе Котен, которая, как хозяину известно, находится в полумиле севернее церкви в уезде Воле. Они обшивали всех к Рождеству, они звякали ножницами, шили быстро, как вихрь, и болтали об иголках, о нитках и о портновских тяжёлых утюгах. А Расмус иногда удивлённо спрашивал, куда делся Симен, которого он послал за милю или около того отсюда за какими-то портновскими принадлежностями. В конце концов Симен явился, но ничего не принёс, и лицо его было белым, как мел.
— Ну, ты, должно быть, прошёл огонь и медные трубы, — сказал Расмус. — Ты что, ходил за крестильной водой или вбивал в землю по дороге все расшатавшиеся камни, что тебя целый день не было? Ты, должно быть, полз сюда с трудом, как муха в кувшине с молоком! Где портновские принадлежности? Ты говоришь, у тебя ничего нет? Ну, давай выкладывай, что стряслось.
— Бог благослови вас, батюшка, не браните меня, — сказал Симен. — Потому как я, верно, побывал у горного народца.
Но Расмус-портной не верил больше таким россказням и сказал:
— Ну и ну, вот смех-то меня разбирает, как сказал один человек, когда его родную дочь приписали какому-то солдату.
И портной засмеялся так, что ещё больше согнулся.
Но, когда Симен рассказал, как все случилось, Расмусу пришлось ему поверить; ведь то была чистая правда.
— Шёл я по широкой дороге, — сказал Симен, — и думал, что прошёл уже больше полпути, как вдруг все вокруг словно заколдовали. И показалось мне, будто я снова стою перед дверью в усадьбе Котен. Но как это произошло, я так и не мог понять. Все было как-то чудно, и, хотя ничего страшного не было, войти я побоялся. Но тут я услыхал, что в усадьбе портняжничают, и звякают ножницами, и поют песни, как мы всегда поем. И тогда я подумал, что сбился с дороги и снова очутился в усадьбе Котен. Когда же я вошёл в дом, — продолжал Симен, — я не увидел ни единого ремесленника. Зато хозяйка усадьбы Котен вышла мне навстречу с серебряной кружкой и предложила выпить пива.
Это показалось мне странным, это уж точно, потому что я явственно слышал за дверью звяканье ножниц. Я понял, тут что-то не так, и, вылив пиво себе за спину, отдал хозяйке кружку. Вскоре кто-то вошёл в чулан, так что мне удалось украдкой подсмотреть за дверь. Там, вокруг стола, сидела целая толпа женщин с длинными уродливыми коровьими хвостами, которые торчали у них из-под юбок. А у одной из женщин был на руках младенец.
Когда я немножко поглядел на них, — продолжал Симен, — я увидел, что одна из них — шустрая Анне Перс-Бротен, которую тролли подменили в день Святого Миккеля[17], А у той, что прежде походила на хозяйку усадьбы Котен, тоже вдруг появился длинный коровий хвост. Тогда я счёл, что мне лучше уйти, — сказал он, — взялся за дверь и поблагодарил.
— Да, мальчик мой, — сказала та, что поднесла ему серебряную кружку с пивом, — ты бы так просто не выбрался отсюда, если бы не это у тебя на пальце.
И она показала на серебряный перстень, который я получил в наследство от бабушки. Так что все кончилось ладно.
— Бог ты мой, если я стану вспоминать хорошенько все басни, которые слышал о подменышах, об уведённых в горы, о хульдрах, троллях и троллихах, о черте и его прабабке, — заметил хозяин, — нам и ночи на россказни не хватит. А если я расскажу ещё то, что знаю я, вся мелюзга так испугается, что побоится идти вечером домой, — продолжал он, набивая трубку.
