Лисл Шуртлиф - Румп: Настоящая история о Румпельштильцхене (ЛП)
Прялки Вертятся, Феи Бесятся
Домой зайду укрыться от дождя,
Здесь постепенно утихает боль моя.
И нет здесь дела, глуп или умен,
Каков твой рост, твое какое из имен.
Я сам придумал этот стишок.
От рифмы мне всегда становится лучше. Повивальная бабка Гертруда сказала мне, что стишки — это напрасная трата мозгов, но мне нравится, как они звучат. Когда ты произносишь слова, и их звучание совпадает, кажется, что все в мире расставлено по своим местам. И все, что ты произносишь, обретает силу и становится правдой.
Я живу в крошечном коттедже с однобокой протекающей во время дождей крышей. Но там у меня бабуля, а ей все равно как меня зовут.
Когда я зашел в дом, меня встретило тепло очага, запах хлеб и лука. Бабуля шила, сидя у огня, и не прекратила свое занятие, когда я вошел. Но она встретила меня улыбкой и прибауткой: «Вымой руки, вытри ноги, в щеку чмокай, садись, лопай».
— Расскажи, как прошел день, — сказала бабуля.
Я не стану рассказывать ей про подарок Фредерика и Бруно. Это либо расстроит ее, либо рассердит, а я не люблю видеть, как бабуля огорчается. Я решил рассказать о менее ужасном, что случилось за день.
— Я не нашел золота. Совсем, — сказал я.
— Хм, — сказала бабуля. — Здесь нечего стыдиться. В Горе осталось не так уж и много золота. Ешь свой ужин.
На тарелке лежало два тоненьких ломтика хлеба. Я проглотил один, укусив его два раза, и посмотрел на второй.
— Съедай, — сказала бабуля.
— А ты?
— Я уже поела. Набила живот, словно пугало огородное.
Я взглянул на хрупкое, иссохшееся тело бабули. У нее были узловатые руки с синими венами, проступавшими через кожу. Когда она пыталась вдеть нитку в иголку, ее пальцы дрожали. Я знал, что она не доедала, что она будет голодать, лишь бы мне досталось больше еды. Мне, мальчику, который с годами так и не вырос.
— Я не голоден, — сказал я.
— Отлично, тогда отнеси остатки курам, — сказала она.
Я уставился на хлеб. Я был так голоден. Не настолько голоден, чтобы красть кусок у бабули, но достаточно голоден, чтобы стащить еду у кур. Я взял хлеб и съел его, но не наелся.
Мне уже исполнилось двенадцать. Большинство мальчишек в двенадцать лет становятся мужчинами и начинают работать в туннелях с кирками, разыскивая большое золото. Мне же не разрешали брать в руки даже лопату. Со своим половинным именем меня считали за получеловека.
Порой мне казалось, что, если я напрягусь, то смогу вспомнить имя, которое мама прошептала мне, прежде чем умерла. Иногда я все еще слышу ее шепот. Румп… Румпус, Румпалини, Румпалиш, Румпердинк, Румпи-думпи. Я произносил вслух сотни имен. Каждое щекотало мне мозг, словно перышко, но мое истинное имя, если у меня таковое было вообще, никак на поверхность не выплывало.
— Бабуля, а что, если я никогда свое имя так и не найду?
Ее шитье на мгновение замерло в воздухе:
— Не стоит так много переживать по этому поводу, дорогой.
Она всегда так говорит, если я спрашиваю про свое имя или судьбу. Раньше я думал, она просто хочет, чтобы я был терпелив и не переживал. Я думал, она убеждает меня, что все наладится и однажды я найду свое имя и у меня будет великая судьба. Но теперь я понял, что она говорила так, потому что я никогда не найду свое настоящее имя.
— Полагаю, я останусь Румпом до конца дней своих? — сказал я.
— Ты еще слишком молод, — сказала бабуля. — У Румпа может оказаться вполне великая судьба… в конце концов. — Я увидел, как она закусила губу, чтобы не рассмеяться.
— Это не смешно, бабуля, — сказал я, хотя и сам давился от смеха. Жизнь будет мрачной и угрюмой, если я не смогу смеяться над собой.
— Все рождаются и умирают, — сказала бабуля. — Если тебе суждено остаться Румпом до самой твоей смерти, я все равно буду любить тебя не меньше.
— А как на счет того, что между? — сказал я. — На счет того, что посередине, что делает человека особенным. Как я могу прожить особенной жизнью, не имея особенного имени?
— Ты можешь начать с того, что принесешь мне немного дров, — сказала бабуля. Это был ее способ сказать о том, чтобы я перестал себя жалеть. Жизнь продолжается. Пора возвращаться к работе.
Я вышел на задний двор нашего дома и глубоко втянул в себя свежий воздух. Лето заканчивалось. Листья на деревьях из зеленых становились желтыми. Молочко, наша коза, стояла привязанной к дереву и жевала листики с куста.
— Привет, Молочко, — сказал я. Молочко проблеяла мне в ответ.
Наш осел, Ничто, привязан не был, потому что не стал бы двигаться, даже если бы загорелся его хвост.
— Привет, Ничто, — сказал я. Ничто ничего не ответил.
Мы не давали животным имен. Имя — это особенность, оно хранилось для человека, но я чувствовал, что должен их как-то звать, поэтому козу я назвал Молочком, потому что именно его она нам и давала. А осла я назвал Ничто, потому что в этом он был особенно хорош. Отец использовал его в шахтах, но я не смог заставить его что-либо делать. Так что он — Ничто, а от его имени, по сравнению с моим собственным, я чувствую себя гораздо лучше.
Я собирал дрова, а цыплята крутились у меня под ногами в ожидании жуков, выползающих из поленьев. Поленница уменьшалась на глазах. Я думал о предстоящем вскоре походе к лесорубу, когда что-то привлекло мое внимание. Из кучи торчал странной формы кусок дерева, гладкий и изогнутый. Я отшвырнул несколько поленьев в сторону и увидел спицы и веретено. Это была прялка. Я остановился в замешательстве. На Горе прялки встречались редко. Сам я знал, как они выглядят только потому, что у дочери мельника была прялка, и она могла напрясть шерсти за дополнительную плату золотом или продуктами. Иногда это было дешевле, чем одежда и пряжа, продающаяся на рынке. Но больше я ни у кого ничего подобного не видел. Что эта прялка делает в поленнице?
После того, как я отнес дрова к очагу, я спросил о прялке у бабули. Она только отмахнулась от меня и сосредоточилась на своем шитье.
— Это старье, мусор. Пойдет на дрова.
— Откуда она? — спросил я.
— Она принадлежала твоей матери.
Прялка моей матери! Осознание того, что эта вещь принадлежала ей, что она пряла на ней, вызывало чувство, что я лучше ее знаю.
— У тебя есть что-то, что она пряла?
— Нет, — голос бабули стал непроницаем. — Она продавала все, что напрядет.
— Можно я оставлю прялку? — спросил я.
— Она слишком покорежена, чтобы прясть, и принесет больше пользы, согрев нас.
— У меня не осталось ничего от мамы. Она наверняка хотела бы, чтобы у меня была какая-то ее вещь.
— Но не эта.
— Пожалуйста, бабуль, позволь мне оставить ее. Ради моего дня рождения.
Наконец, бабуля подняла на меня глаза. Я никогда раньше не говорил о своем дне рождения, но мне очень хотелось оставить прялку. Это была крошечная часть моей мамы, и если бы мы ее сожгли, от мамы совсем ничего не осталось бы.
Бабуля вздохнула.
— Держи ее от меня подальше, я не собираюсь об неё спотыкаться.
Я работал до захода солнца и уже в темноте отправился к поленнице за прялкой; внес ее в дом и поставил рядом с кроватью. Я дотронулся руками до поцарапанной и покореженной поверхности так, словно это было чистое золото. Потом крутанул колесо и удивился — оно не скрипело и шло ровно с тихим, почти музыкальным жужжанием. Несколько фей вылетели из щелей и затанцевали над ним, весело болтая тоненькими голосками. Бабуля нахмурилась и посмотрела на прялку, как если бы на ее полу разложили кучу мусора.
— Можно я попробую? — в нетерпении спросил я.
— Ты слишком мал, — ответила бабуля. — Когда немного подрастешь, тогда возможно.
Я нахмурился. Я не рос уже четыре года.
— Я могу вытянуть ноги, видишь? И у нас есть немного шерсти…
— Нет, — резко сказала бабуля, потом смягчилась, — от этого ремесла много грязи, дорогой. Даже если ты знаешь, как делать правильно, я не хотела бы, чтобы ты поранил пальцы.
— Может быть, дочка мельника…
— Включи немного разума, дитя, — оборвала меня резко бабуля. — Она решит, что ты пытаешься украсть ее дело, а мельник попытается обмануть нас, придержав наш паек. — У бабули аж лицо покраснело. Я отступил немного, пока она делала глубокий вдох, набирая побольше воздуха.
— Во всяком случае, твой отец с самого начала хотел изрубить прялку на дрова. Твоя мать не любила прясть. Она ненавидела прясть. А пряла, потому что… должна была, — бабуля прикрыла глаза и вздохнула, словно разговор о моих родителях потребовал большого количества энергии. Она никогда прежде не говорила ни о матери, ни об отце. Папа был единственным ее ребенком; он погиб в шахтах еще до того, как я родился. Бабуле, наверное, было больно об этом говорить. А еще она никогда не говорила о моей маме, я думаю, потому что не много о ней знала. Только теперь я заподозрил, что знала она куда больше, чем говорила, но по какой-то причине хотела скрыть от меня.
