Джон Толкин - Лист работы Ниггля
И с этими словами он посмотрел на картину.
– О Господи! – воскликнул Ниггль. – Ну надо же, какое несчастье. Надеюсь, у вашей жены всего лишь простуда. Я сейчас приду и помогу вам перенести ее на первый этаж.
– Большое спасибо, – весьма прохладно отозвался Пэриш. – Но у нее не простуда, у нее лихорадка. Я не стал бы беспокоить вас из–за обычной простуды. И моя жена и так уже лежит на нижнем этаже. Я не могу бегать с подносами вверх–вниз – с моей–то ногой. Но, вижу, вы и вправду очень заняты. Прошу прощения, что побеспокоил. Я просто надеялся, что у вас, может, найдется время, чтобы сходить за доктором, – самому–то мне не добраться… И за строителями тоже, раз уж у вас нет лишнего холста.
– Конечно–конечно, – отозвался Ниггль, хотя в голове у него вертелись совсем другие слова. И чувствовал он себя сейчас не добрым, а попросту мягкотелым. – Я могу сходить. Я обязательно схожу, если вы действительно так беспокоитесь.
– Я очень беспокоюсь! – сказал Пэриш. – Если бы я не был хромым…
И Нигглю пришлось идти. Видите ли, ему было неудобно отказать. Они с Пэришем были соседями, а другие дома располагались довольно далеко. У Ниггля был велосипед, а у Пэриша – нет, да он бы и не смог на нем ездить. У Пэриша была хромая нога, которая здорово болела, и об этом было трудновато забыть, точно так же, как и о кислом выражении лица Пэриша, и о его плаксивом голосе. Конечно же, Ниггля ждала картина, и у него оставалось очень мало времени на ее окончание. Но Нигглю об этом упоминать было как–то некрасиво. Разумеется, об этом следовало подумать самому Пэришу – но Пэриш никогда не думал о картинах, тут уж ничего не поделаешь. Так что Ниггль лишь мысленно выругался и оседлал свой велосипед.
Было сыро и ветрено. Дневной свет уже угасал. «Все, сегодня больше не поработаешь!» – подумал Ниггль и всю дорогу то ругал себя, то представлял, как проходится кистью по горам или по находящимся рядом ветвям – впервые Ниггль представил их себе еще весной. Его пальцы стиснули руль велосипеда. Теперь, оказавшись за пределами сарая, он совершенно точно понял, как следует изобразить сияющую дымку, что окутывала далекие горы. Но внезапно Нигглю сдавило сердце, и он со страхом подумал, что уже не успеет воплотить это на полотне.
Ниггль нашел врача и оставил записку строителям. Контора была закрыта, и подрядчик ушел домой, поближе к камину. Ниггль промок до нитки и сам подхватил простуду. Врач, в отличие от Ниггля, не особенно спешил отправиться в путь. Он прибыл лишь на следующий день, когда счел для себя удобным, и к этому времени ему уже пришлось иметь дело с двумя пациентами в двух соседних домах. Ниггль валялся в постели с высокой температурой, и ему мерещились дивные листья и ветви, сплетающиеся на потолке. Его не слишком утешило известие о том, что у миссис Пэриш действительно всего лишь простуда и что она уже поправляется. Ниггль отвернулся к стене и уткнулся лицом в листья.
Некоторое время он лежал в постели. Ветер продолжал бушевать. Он снова снес довольно много черепицы с крышы Пэришей и добрался до дома художника – теперь и у Ниггля начала протекать крыша. Подрядчик все не приходил. Ниггля это не беспокоило – по крайней мере, день–два. Потом он выбрался из постели, поискать, чего бы поесть (у Ниггля не было жены). Пэриш не появлялся – от сырости у него разболелась нога. Его жена была занята: она собирала тряпкой воду и ворчала – неужели «этот мистер Ниггль» забыл зайти к строителям? Если бы она думала, что сможет позаимствовать у Ниггля что–нибудь полезное, она отправила бы Пэриша к соседу, невзирая на его ногу; но позаимствовать у Ниггля было нечего, а потому он оказался предоставлен сам себе.
Примерно в конце недели Ниггль, пошатываясь, кое–как добрался до своего сарая. Он попытался взобраться на лестницу, но у него закружилась голова. Ниггль сел и посмотрел на картину. Сегодня ему не шли на ум ни листья, ни горы. Он мог бы нарисовать отдаленный пейзаж песчаной пустыни, но у него не было сил.
На следующий день художник почувствовал себя немного лучше. Он взобрался на лестницу и принялся рисовать. И только–только Ниггль начал втягиваться в работу, как раздался стук в дверь.
– Черт подери! – воскликнул Ниггль. Но с тем же успехом он мог бы вежливо сказать: «Войдите!» – потому что дверь все равно отворилась. На этот раз в сарай вошел очень высокий, совершенно незнакомый Нигглю человек.
– Это частная студия, – сказал Ниггль. – Я занят. Убирайтесь!
– Я – Инспектор Домов, – представился человек, протягивая служебное удостоверение так, чтобы Ниггль мог увидеть его с лестницы.
Ниггль непроизвольно охнул.
– Дом ваших соседей находится в совершенно неудовлетворительном состоянии, – сказал Инспектор.
– Я знаю, – отозвался Ниггль. – Я давно уже оставил записку строителям, но они так и не пришли. А потом я заболел.
– Понятно, – сказал Инспектор. – Но теперь вы уже не болеете.
– Но я же не строитель. Пэришу следует подать жалобу в Городской Совет – пусть Аварийная Служба ему поможет.
– У них хватает хлопот с более тяжелыми случаями, чем этот, – сказал Инспектор. – В долине произошло наводнение, и множество семей остались без крыши над головой. Вы должны помочь вашему соседу произвести временный ремонт и предотвратить нанесение дальнейшего ущерба. Таков закон. Здесь у вас достаточно материала: холст, дерево, водоотталкивающие краски.
– Где? – негодующе спросил Ниггль.
– Вот! – ответил Инспектор, указывая на картину.
– Но это моя картина! – воскликнул Ниггль.
– Смею заметить, я это понял, – сказал Инспектор. – Но дома важнее. Таков закон.
– Но я не могу… – Ниггль не успел больше ничего сказать, потому что в это самое мгновение в сарай вошел другой человек. Он был очень похож на Инспектора, почти как двойник – тоже высокий и весь в черном.
– Идем! – сказал он. – Я Водитель.
Ниггль оступился и споткнулся о лестницу. Кажется, его лихорадка снова вернулась: у художника закружилась голова, и его пробрал озноб.
– Водитель? Какой Водитель? – залепетал он. – Чей?
– Ваш и вашей машины, – отозвался человек. – Машина была заказана давным–давно. Она наконец прибыла. Она ждет. Видите ли, сегодня вы отправляетесь в путешествие.
– Вот так–так! – огорчился Инспектор. – Что ж, ничего не поделаешь, придется вам ехать – хотя нехорошо начинать путешествие, оставив за спиной невыполненную работу. Однако мы, по крайней мере, можем теперь найти применение этому холсту.
– О Господи! – воскликнул несчастный Ниггль и заплакал. – Но ведь она даже не закончена!
– Не закончена? – переспросил Водитель. – Ну, что успели, то успели, тут уж ничего не поделаешь. Идем!
И Ниггль послушно отправился следом. Водитель не дал ему времени собраться, сказав, что Ниггль должен был сделать это заранее, а теперь они могут опоздать на поезд. Так что все, что Ниггль успел, – это прихватить маленькую сумку, стоявшую в прихожей. В сумке не оказалось ни еды, ни одежды – лишь коробка с красками и небольшой альбом с его собственными эскизами. На поезд они успели вовремя. Ниггль чувствовал себя очень усталым и сонным. Когда его посадили в купе, он плохо соображал, что происходит. Впрочем, это его мало беспокоило: Ниггль забыл, куда и зачем он отправляется. Почти сразу же поезд въехал в темный туннель.
Ниггль проснулся на очень большом, полутемном железнодорожном вокзале. Вдоль платформы шел Проводник, но выкрикивал он не название станции. Он кричал: «Ниггль!»
Ниггль поспешно выскочил из вагона и тут обнаружил, что забыл в купе свою сумку. Он бросился было обратно, но поезд уже ушел.
– А, вот вы где! – воскликнул Проводник. – Что? У вас нет никакого багажа? Тогда придется вас отправить в Работный Дом.
Нигглю стало совсем плохо, и он упал в обморок прямо на платформе. Его положили в санитарную машину и отвезли в лазарет при Работном Доме.
Нигглю совершенно не нравилось, как с ним обращаются. Лекарства, которые ему давали, были горькими. Служащие и медицинский персонал были недружелюбны, молчаливы и суровы. Ниггль не видел никого, кроме них, не считая очень строгого врача, который заглядывал к нему время от времени. Это больше походило на тюрьму, чем на больницу. Нигглю приходилось много работать: в определенное время дня он копал землю, плотничал или красил доски в один и тот же невзрачный цвет. Ему никогда не позволялось выходить из Работного Дома, а все окна смотрели во внутренний двор. По нескольку часов в день его держали в темноте – «чтобы было время подумать», так ему говорили. Ниггль потерял счет времени. Лучше ему не становилось – если судить по тому, что ему ничто не доставляло ни малейшего удовольствия. Даже сон не приносил ему радости.
Сперва, примерно первые сто лет (по крайней мере, так казалось самому Нигглю), его мучили бесполезные сожаления о прошлом. Лежа в темноте, он повторял про себя одно и то же: «Ну почему я не заглянул к Пэришу в первое же утро после того, как поднялся сильный ветер? Ведь я же собирался! Первые несколько сорванных черепиц было бы легко вернуть на место. Тогда, может быть, миссис Пэриш и не простудилась бы так сильно. Тогда и я бы не заболел. И у меня была бы еще одна неделя». Но постепенно Ниггль забыл, зачем ему так нужна была эта лишняя неделя. Если его что–то и беспокоило теперь, так это его работа в лазарете. Ниггль обдумывал ее, прикидывая, как ловчее сделать так, чтобы доска не скрипела, как быстрее навесить дверь или починить ножку стола. Возможно, он действительно стал довольно полезным человеком, хотя никто ему об этом не говорил. Но, конечно же, бедолагу продержали в лазарете так долго вовсе не из–за этого. Возможно, здешние служители ждали, чтобы Нигглю стало лучше, но это «лучше» они определяли, исходя из каких–то собственных странных медицинских критериев.
