Вера Панова - Который час?
— Как? — спросил он. — Что вы сказали? — И прислонил ладонь к уху.
Она повторила раздельно:
— Если время пойдет вперед, я за вас выйду замуж.
— Как мне смешно, — сказал мастер. — Как мне хочется смеяться, едва удерживаюсь. Лет пятьдесят мне не было так смешно.
На этот раз переспросила она:
— Что вы говорите?
— Однако, — сказал он не без злорадства, — как меняются времена. Как много значили когда-то ваши «да» и ваши «нет». И вот — они потеряли всякую силу и все зависит от моих «нет» и моих «да». Гонор-то, гонор! — сказал он Дуку. — Воображает о себе невесть что. А почему воображает — потому только, что молодая и здоровенная. Гляди, как я ее сейчас осажу.
Так вот, сударыня, я буду прям, как вы, и отвечу «нет» — нижайше, разумеется, благодаря за честь.
Она вскочила как ужаленная.
— Старик! Надень вторую пару очков! Возьми свою лупу! Посмотри на меня как следует — я, Белая Роза, останусь тут с тобой, в твоей дыре!
Мастер прикрыл зевок.
— Спать хочется. Уходила бы уж. Что за неделикатность, сидит и сидит. Не хватало, чтобы она здесь осталась действительно.
Белая Роза стала на колени.
— Вы уж не боитесь ли, что я вам изменять буду, — вы не бойтесь. Я порядочная, честное слово. Буду ходить за вами как нянька. Только спасите меня от Гуна. Меня и всех.
— Все умрут, — сказал мастер. — Это я теперь знаю точно. — Он поманил ее пальцем, она приблизилась на коленях. — Понимаете, — зашептал он, — я скоро умру. Так почему я один? Пусть и они! Пусть как можно больше! Все пусть! И вы пусть! Вы тоже!
Белая Роза встала.
— Видела злодеев, но такого!.. Желать смерти — кому — мне!!! Но кто же меня спасет от Гуна? Кто спасет Красоту? Кто? Кто? Ах, кто же?..
Мастер слышал, как прошелестело платье, благоухая весенним садом. И как закрылась дверь. И как пробили три четверти часы на ратуше.
— Баиньки пора, — сказал мастер. — Пошли баиньки, Дук.
Затряс головой и руками, наклонился, тронул палкой… Дук не дышал больше.
И вечер третий
А теперь умирал и он. Лежал на кровати и дожидался смерти.
Кровать была большая, под балдахином.
Раскрытой книгой, как ширмой, загорожен ночник, чтоб свет не мешал мастеру Григсгагену умирать.
Он лежал на спине, вытянувшись и положив руки вдоль тела.
— Пожалуйте, всемогущая, — шептал он, — я больше не ерепенюсь, уже принял, как видите, надлежащую позу, к чему тянуть? Дверь не заперта, прошу.
Никого не было в спальне. Где доктор, где сиделка? Наверняка были слуги в доме, куда же они девались? Впрочем, рассуждая здраво, чем бы они помогли, если бы присутствовали здесь и даже суетились изо всех сил?
— Открыто, толкните только. Рассчитываю на ваше проворство. Вы же умеете, когда захотите, быть такой расторопной. Толкните дверь!
И дверь отворилась.
Кто-то вошел, постукивая чем-то при каждом шаге.
Медленно шел и чем-то глухо постукивал при каждом шаге.
— Свершилось! — сказал мастер. Волосы зашевелились у него надо лбом, и пот осыпал лицо. — Минуточку! — прошептал он. — Одну минуточку, будьте добры!
— Здравствуйте, — сказал тихий голос.
— Ну здравствуйте, здравствуйте, — ответил мастер, — пусть будет здравствуйте, но дело вот в чем: хоть я и призывал небытие, я к нему, оказывается, не вполне подготовлен, разрешите еще минуточку; чтоб уж приготовиться как следует быть.
— Погромче, пожалуйста, — сказал голос, — а то я не пойму, что вы говорите.
— Что тут понимать, просто миг слабости, последний приступ животной тоски пред тем, как очиститься от всего животного, погрузиться в холод, никто из смертных, полагаю, не избежал желания перед этим приостановиться, задержаться хоть на секунду здесь, в тепле, — вы-то наблюдали это триллионы триллионов раз.
— Нет, только два раза. Почему вы думаете, что триллион триллионов?
— Позвольте: вы ведь Смерть?
Тихий голос засмеялся:
— Какая Смерть, что вы. Я вас испугала? Не бойтесь, мы же старые знакомые.
— Я знаю этот смех, — сказал мастер. — Я слышал этот смех. Это не смех Смерти. Кто вы?
— Помните, я вам обещала приходить, когда Дук умрет, помните? Чтоб вам было с кем разговаривать. Мне сказали, что он умер.
— Умер, да.
— Ну я и пришла. Трудно мне: целый день шла. Но обещания нужно выполнять. Не люблю, когда не выполняют.
— Да вы кто?
Маленькая фигурка приблизилась к кровати, маленькая фигурка на костылях, с высоко поднятыми плечами.
— Не узнать? Ну вспомните: вы еще говорили, что Дук понимает больше меня. Это было в часовой мастерской. Я принесла Ансу записку от Белой Розы.
— Что за лики, — сказал мастер, — всплывают передо мной из черных пропастей? Анс… Белая Роза… кажется, были такие, кажется, я за что-то на них сердился. А ты ему от нее принесла голубую записку — ты уж не Ненни ли?
— Пожалуйста, — сказала фигурка, — пригласите меня сесть: устала. Как это люди ходят по целым дням? По ровному еще так-сяк, а по лестницам!
— Ненни? — переспросил мастер, глядя во все глаза.
Она осторожно села.
— Ох, кресло мягкое, прелесть! Вы не сердитесь, что я пришла?
— Нет, — сказал мастер. — Не сержусь.
— А вы что в постели, простудились?
— Неужели Ненни?
— Ну ничего, поправитесь… У вас все условия: тепло, сухо. Профессора, наверно, лечат… У нас сыро в подвале. По углам растут грибы. И окна у вас большие, и много — у нас одно, и маленькое.
— Грибы?
— Сырые такие. На ноги мои смотрите. Другим смотрят на лицо, а мне на ноги. Ничего в них нет интересного. — Она натянула юбку на колени.
— Еще был мальчик, — сказал мастер, — он где?
— Какой мальчик?
— Илль как будто — был?
— Илль был. Если бы вы спросили про других мальчиков, я бы не могла сказать, были или не были, сейчас уже трудно установить, все расплылось. А Илль был. Он хотел путешествовать и открыть материк и чтоб я его встречала и махала платком. И он бы мне привез подарки: бабочек и птиц. Да, он был. Его закопали в большую могилу вместе с другими мальчиками. И поставили железный крест. Один общий, конечно: на каждого отдельно — не напасешься.
— Но почему костыли? — сказал мастер. — Ты же бегала.
— Да, вы помните, — сказала Ненни с восторгом. — Как я бегала. А это, должно быть, вернулось из-за сырости в подвале. И что окно маленькое… Соседки говорят — надо почаще выходить дышать воздухом, но лестница у нас такая высокая, одиннадцать крутых ступенек…
— Ведь я мог успеть умереть — и не увидеть тебя. Зачем это мне перед концом, где она там запропастилась?..
— А сегодня вышла, потому что соседка услышала от кого-то и мне рассказала, что умер Дук.
— Что вы все про соседок? — спросил мастер. — Кто есть у тебя кроме соседок?
— Никого. Была мама. Но с тех пор как время пошло назад, очень, знаете, много людей умирает. Я думала о Дуке: мир его праху, вот уж кто был счастливец, так это он.
— У него были громадные преимущества перед людьми, — сказал мастер. Скромность и определенность требований к жизни.
— Все ему давали, что требовалось. И овсянку, и кости, и подстилку…
— Он не знал наших вечных метаний, вечных взрывов неразумных чувств…
— И тепло ему было, и гулять выводили…
— И умирая, он не знал, что умирает…
— Это все вас очень должно утешать, — сказала Ненни, — в вашей потере. Желала бы я прожить, как он.
— Ты хочешь есть, Ненни?
— Спасибо. Если можно, пожалуйста.
— Я накормлю тебя, накормлю.
И он позвал, силясь оторвать голову от подушки:
— Эй, кто там, сюда!
Но никто не отозвался. А ему это усилие не прошло даром. Пришлось долго хватать ртом воздух, пока дыхание вернулось.
— Ненни, — прошептал он тогда, — а ты знаешь, что это я сделал чтобы часы пошли назад?
Она пожала плечами.
— Это знают даже крохотные дети. Ребенка учат говорить «мама» и учат, что часы пустил назад мастер Григсгаген.
— Как же ты пришла, ведь ты меня проклинаешь?
— Я — нет. Я понимаю.
— Понимаешь — что?
— Все. Когда сидишь в подвале, научаешься понимать. Хотели опять быть сильным, ловким, бегать, а кому-то, само собой, пришлось за это заплатить — ну и правильно.
— Считаешь — правильно?
— Люди за все платят, так уж устроено. Кто-то чихнул, а кто-то за его чих головой расплачивается. Я пришла к выводу, что в этом мире платят даже за пустяки — а каково-то расхлебать кашу, которую вы заварили…
Одни платят, другие собирают плату, и те, кто собирает, тоже иногда становятся плательщиками — и тогда говорят, что восторжествовала справедливость. При таких порядках больше ли крови, меньше ли — умных людей смущать не должно.
Вы надеялись вернуть вашу молодость — какое вам дело, кто какую цену за это заплатит? Да если б я надеялась вернуть мои ноги!
