Александра Созонова - Красная ворона
Короче, мало того, что мышь, так еще и мышь старомодная. Пропахшая пылью столетий. Синий чулок.
Но отсутствие близких друзей и бой-френда, как ни странно, мало тяготило. Гораздо больше одиночества мучила тоска по чудесам, к которым привыкла с детства. Как ребенок, приученный к конфетам и пирожным и вдруг переставший их получать, ощущает ноющую пустоту в желудке, так страдала и я — от душевного голода.
За неделю до отлета в Москву я позвонила брату на городской телефон. Была уверена, что впустую: его не окажется или поменялся номер. Но Рин снял трубку и даже (о чудо!) обрадовался моему голосу. Тепло поприветствовал, пошутил, пообещал непременно встретить в аэропорту, три раза уточнив день и час прилета.
В Шереметьево я простояла минут сорок, с рюкзаком и двумя сумками. Сначала молча, в радостном предвкушении, потом — подвывая от обиды и разочарования. Городской номер не отвечал, мобильный долдонил о недоступности абонента. Пришлось брать носильщика и такси. Обида перетекла в ярость, и всю дорогу я рычала сквозь зубы: «Козел!», «Самовлюбленный мальчишка!», «Рыжая лопоухая сволочь!!!», заставляя беднягу шофера вертеть шеей и вздрагивать.
Потом звонила и барабанила добрые четверть часа в дверь родного дома. Обращенные к брату эпитеты стали громогласными и окончательно нецензурными. (Особенно обидно было осознавать, что не могу попасть в принадлежещее мне, единолично! — собственное жилище.)
Тишина. Неужели он разогнал прислугу и сам себе готовит и убирает? Да, на Рина это похоже. Уверившись, что домой сегодня не попаду, решила звонить Тинки-Винки. То была крайняя мера: видеть бывшую школьную подругу не хотелось (за все время учебы я послала ей не более трех писем, и от нее получила столько же). Нарочито долго копалась в сумке в поисках записной книжки, медленно ее перелистывала, еще медленней принялась набивать номер. И тут у наших дверей затормозило авто. Новенький «вольво» выпустил из своих недр Рина.
Я приготовилась высказать брату всё, что думаю о его поведении в целом и отношении ко мне в частности, не стесняясь в выражениях, но он был не один. Ругаться при посторонних не умею, пасую. Тем более при шикарной блондинке, перед которой он услужливо распахнул дверцу. Девица была чудо как хороша: холеная куколка в пушистом нежно-голубом свитерке, заменяющем заодно юбку. Брат кивнул сидевшему за рулем красивому молодому человеку с томным выражением лица, и элегантная тачка уехала.
— О, Рэна! — Только тут он заметил мое присутствие. — А ты что здесь делаешь?
— Как это — что?!
— Ты же завтра должна прилететь.
— Сегодня, — я процедила это слово со скорбной иронией, чтобы он прочувствовал всю темную глубину своего поступка.
— Двенадцатого июля, аэропорт Шереметьево. Так? Двенадцатое будет завтра.
— Двенадцатое сегодня!!!
Рин задумался на секунду, а затем весело хлопнул себя по лбу. Так звонко, что блондинка удивленно обернулась.
— Видимо, ты права. Но и я по-своему прав! Для меня день заканчивается, когда я ложусь спать. А следующий начинается, соответственно, когда просыпаюсь. А так как сегодня я еще не ложился, то для меня новый день — то бишь двенадцатое, не наступил.
— C таким режимом ты должен порядочно отстать от общепринятого календаря.
— Ладно, Рэна, не куксись! Рад тебя видеть.
— В самом деле? Что-то не верится.
— А кто это? — пропела блондинка, переминаясь с ноги на ногу в босоножках на высоченной платформе.
В ленивом голосе не было ни ревности, ни раздражения, лишь налет скуки, да легкое чувство превосходства. При более внимательном рассмотрении девица оказалась не столько красивой, сколько эффектной и стильной. Очень тонкая талия и хрупкие лодыжки, мальчишеские угловатые плечи. В лице что-то птичье: маленький изогнутый вниз носик, круглые глаза с выражением рассеянным и недоверчивым. Красивые и необычные глаза, но совсем неглубокие: дно близко.
— Сестренка. Я ее шесть лет не видел. Но, может, хватит топтаться на пороге?
Он подтолкнул нас к двери. При этом демонстративно не заметил моих сумок, и мне пришлось подхватить их самой. Рин не стал возиться с замком, лишь легонько погладил дверь, и она послушно открылась. Я прикусила губу, чтобы не завопить от возмущения: ведь и дергала, и толкала в надеже на забывчивость брата или плохо защелкнувшийся замок, но она, поганка этакая, хоть бы чуть подалась — нет, стояла намертво, как влитая.
Почувствовав исходящую от меня волну, Рин обернулся и подмигнул.
— Для меня здесь всегда открыто!
Я сумела проглотить гневный выплеск. «О да, для него здесь всегда открыто, я же должна торчать целый час на пороге собственного дома!!!»
Рин двигался быстро и целенаправленно. Девица бодро стучала платформами следом. А я тормозила, глазея по сторонам и не узнавая место, где провела большую часть детства.
— Закрой рот и не пялься! Я тебе потом экскурсию по дому проведу, будет весьма познавательно.
— А сейчас мы куда?
— В студию. Хочу дорисовать картинку, Анжелка позирует. И ради твоего приезда планы ломать не собираюсь. Мы еще успеем поговорить! О своей скучной английской жизни ты расскажешь за полчаса, а я о своей, яркой и насыщенной, даже рассказывать не стану — слишком много времени это займет.
«Хамит, как всегда. Кажется, мой братик не сильно изменился за эти годы!» Мысль была радостной, несмотря на укол обиды: замечательно, что он не стал другим — взрослым, скучным и отутюженным, вроде своей детской тени, вылизанного ангелочка по имени Танир.
Студией оказалась просторная комната на третьем этаже, прежде бывшая гостевой. Окно теперь занимало всю стену и часть потолка. Никакой мебели, не считая мольберта. Пол устилал малиновый ковер, круглый, как мандала. В центре узора сплелись в смертельном танце тигр и снежный барс.
Полотен не было, за исключением недоконченного. Когда я направилась к мольберту, брат осадил меня:
— Не подходи! Закончу — посмотришь, а пока нельзя. Спугнешь.
Он переминался у холста, ожидая, пока Анжелка разденется. Та совлекла с себя голубой свитерок грациозно и неторопливо. Он оказался единственным предметом одежды. Оставшись в босоножках, похожих на ухоженные копыта, модель устроилась на ковре, положив под локти пару атласных подушек. Левую руку с точеными пальцами пристроила на изгиб бедра, правой принялась пощипывать золотистый виноград, лежащий в огромной морской раковине, как на блюде.
— А ты что стоишь? Присаживайся.
Поколебавшись, я выбрала место подальше от натурщицы. Поискала глазами подушки, но на меня их уже не хватило. Впрочем, ковер был на редкость мягким, с ворсом почти в ладонь.
Разговаривать с Рином в процессе работы оказалось запрещено — о чем меня тихо просветила модель, сразу после этого наглухо замолчавшая. Из всех звуков остались только редкие междометия творца, да слабое причмокивание при встрече розовых губ с сочными виноградинами.
От нечего делать я принялась внимательно рассматривать упоенно махавшего кистью брата. Он изменился — что бросилось в глаза сразу, еще на крыльце. Худой рыжий подросток с ассиметричной физиономией превратился в привлекательного молодого мужчину. Не красавец, но то, что называется «интересный», цепляющий взор. Волосы потеряли яркость, стали матовыми и уже не торчали дыбом. В левом ухе покачивалась серебряная серьга-иероглиф. Прядь волос, свисавшая на правое ухо, была окрашена в черный, а соседняя в ярко-малиновый. На виске виднелась татуировка желтого цвета — какая-то руна похожая на половину елочки. Лицо заострилось, губы стали темнее и четче, а крылья носа резче.
Но главное — глаза. С моего расстояния трудно было разглядеть с точностью, но мне показалось, что процесс разбегания зеленоватых волн стал непрерывным. Во всяком случае, они искрились.
Брат выглядел старше своих лет: не двадцать три, а на три-четыре больше. Но это ему шло, придавая видимость опыта и основательности. Облачен он был в черную вельветовую рубашку и узкие голубые джинсы, небрежно заляпанные краской.
— Финита!..
Вопль был резким и неожиданным. Видимо, я задремала на мягком ворсе, пристроившись щекой на огромную когтистую лапу тигра, в тишине и тепле, вымотавшись с дороги. Проснувшись, не сразу сориентировалась, кто я и на каком свете — так подействовала непривычная обстановка.
— Ты первая!
Разлепив веки и определив, что обращено это не ко мне, я решила подремать еще пару минут — пока будет длиться процесс восхищения благодарной натурщицы своим портретом. Но раздавшийся визг вышиб остатки сна.
— Это не я! Это какое-то чудовище! Да как… да как ты вообще посмел! Ничего общего!..
Анжелка не просто визжала — она выражала негодование всем телом: и покрасневшим (и враз подурневшим) лицом, и острыми вздернутыми плечами, и вздыбившимися лопатками, и мурашками на ягодицах, и даже ступнями с ярко-синим педикюром, копытами платформ долбившими пол.
