Лариса Неделяева - На земле и под землей
И много лет король чертов людей через тюрьмы перевоспитывал усердно. А все как-то плохо получается: работы на тыщу, да толку на рубль. Вот уж, кажись, совсем человек исправился, сущий злодей стал — ни за грош кого хошь жизни лишит, да оберет до нитки. Вот и выпускают его из тюрьмы. А человек токо за ворота выйдет — и трех шагов не сделает, а уж сызнова его на старое тянет. Его, понимаешь, воровать лучшие мастера обучали, а он, как вернется домой, так и норовит сразу поработать чего-нибудь! Или, к примеру, обучат бедолагу темного убивству тонкому, изящному, а он прибьет кого разок-другой, да глядишь — и скис уже! А в ученье такой уж был орел — всем орлам птица! Сто лет черт королевствовал, притомился народ уму-разуму учить — да не в коня, видать, корм. Мильон народу через тюрьмы облагодетельствовал, — а в полный ум разве что тысяча какая-нибудь пришла! А главно — хитрованы-то какие, куда уж чертям до них! Как приволокут человечика в застенок, так он и без побоев, а как бы по сознательности чистой, клянется всем что ни на есть: буду, мол, отныне гражданином порядочным, не бейте токо! С детства, мол, о карьере воровской мечтал, да матушка с батюшкою не позволяли! Сызмальства, из пистолету пострелять хотелося, да научить было некому! Уж так человек перед допросчиками изничтожиться, что смотреть любо-дорого. Хоть ты орден сразу бери, да на грудь евонную тут же и прицепляй. А отпустят героя энтого чертяки наивные — так он, актерка подлый, тут же с друзьями водку пить да хвастать: вот, мол, как я, умник, чертяк-то провел! И смеется, подлец бесстыжий! Истомился да усох король чертов от трудов своих упорных, да бесполезных. Собрал вещички, да от престола отрекшись на родину отбыл, в родимый, стало быть, Ад. А на земле королем человек сделался. И все переиначил: убивать — воровать запретил, да нищим милостыню подавать повелел. А уж люди-то так исхитрилися за сто лет правленья чертова, что восприятье простодушное вовсе утеряли. Не все, конечно, но многие. Вот уж казалось бы: твори добро не хочу! А человеку неинтересно. Перед друзьями не похвастаешь да не посмеешься — какой уж тут интерес!
Адская машинка
На одного очень государственного человека по фамилии Иванов покушение было. Когда Иванов вернулся из думы домой и включил телевизор, раздался ужасный взрыв, в результате которого Иванов скончался и попал в Ад. Там схватили его черти под локотки да бегом доставили к Министру Адской безопасности, который в целях обмена опытом очень любил с государственными людьми пообщаться. Побеседовав с Ивановым, Министр так проникся, что решил не в котел со смолою кипящей его прописать, а обратно на землю выпустить, не совсем чтобы живехонького, но вполне здоровехонького. С условием, конечно, — а как же без условия! Давно хотелось Министру своего человечка иметь в самых что ни на есть земных верхах. Под землею Министру было уже тесно да скучно, да и мелкие пакости на земле былого удовольствия не доставляли. Мечтал Министр совершить что-нибудь особенное, выдающееся, и занять в адской истории место сообразно своим дарованиям, и вот, обещавши Иванову всяческую поддержку, отпустил его Министр восвояси.
Ожил Иванов на земле, будто и не умирал. И тут же начал активность проявлять: создал самую народную партию и кандидатом в президенты заделался. Уж на что у других кандидатов совести-то маловато было — а у этого-то ее и вовсе не было! А совесть, знамо дело, первейшее препятствие великим государственным делам. Вот и стал Иванов президентом. А уж как стал, так и времечко пришло Министру адскому за добро платить. Народ, знамо дело, чертей не любит, а черта завсегда углядеть можно — при нем ведь рога да хвост. Так что землю русскую просто-напросто завоевать, как поначалу мечталося, Министр не рискнул, а придумал хитрость хитрую. Подарил он президенту Иванову машинку специальную, адскую до невозможности. И вот, скажем, захотел какой человек министром стать или директором чего-нибудь, ему и говорят: «Нет проблем! Извольте вот в эту комнатку пройти и на здоровье провериться в новейшем японском аппарате!» А аппарат-то, ты уж знаешь, никакой был не японский. И вот входит будущий министр али директор в комнатку, в машинку залазит, к нему там проводки всякие подцепляют, как бы для проверки здоровья. А на самом-то деле у него там совесть вырезают, да так, супостаты, ловко вырезают, что даже и не больно совсем! и выходит человек из машинки-то адской — ну прямо как новенький, бодрее прежнего. И много народу через эту машинку на здоровье проверилось — уж так хотелось каким ни на есть начальником стать! А всю ихнюю совесть в специальные ящики складывали, в вагоны грузили, да на Кудыкину гору отправляли. Только до Кудыкиной горы поезда-то уже пустые доходили — ящики по дороге черти ночью сгружали да прямехонько в родные пенаты переправляли. А совесть человечья в Аду — все равно что слитки золотые на земле. Все что хочешь можно на нее купить в магазинах адских!
Скоро сказка сказывается, а дела черные еще скорее делаются. И годика не правил Президент Иванов, а уж вся земля русская бессовестными начальниками заполонилася! Народ простой да не шибко грамотный только знай рты разевает изумляяся: это откуда же напасть-то такая? Не умен русский человек, да догадлив, всем хорош — да государственный секрет хранить не умеет, хоть ты чем ему грози! А еще, к тому же, и вор, ох уж вор!
Вздумалося одному простому человечку, на погрузке ящиков с совестью трудящемуся, один-то ящичек спереть. На ящике том надпись была для маскировки — «Огурцы маринованные». Вот и подумал трудящийся огурцами к праздничку разжиться. Принес он ящик тот домой, открыл, глянь — а там никакие не огурцы, а самая что ни на есть свеженькая совесть, да со специальной бумажкою сбоку — «Совесть гражданина такого-то». Да… задумался трудящийся, соседей позвал да родственников на диво этакое поглядеть… А другой-то человек, так себе человечишко, пьянь подзаборная, ночью в лесу отдыхаючи, углядел, как черти, значит, ящики какие-то от железной дороги в этот самый лесочек волокут. А вот еще один человек рассказывал всем по секрету, что собственными глазами видел, как взорвалася когда-то квартира соседа его, тогда еще не президента, а рядового депутата Иванова. Да так, рассказывал, взорвалася, что даже двери железные в мелкие клочки разнесло. И странно это, граждане-товарищи, что депутат ну ничуть не повредился от такого взрыва-то.
Быстро новости по Руси разлетаются — не хужее, чем в монгольской степи. Только и разговоров везде, что про ящики с совестью, да про чертей с ящиками, да про взорванного депутата.
Президент Иванов тоже не лыком шит. И по телевизору, и в газетах на вопросы народные честный дан ответ: «Враки все это, дорогие сограждане-россияне, злобные происки врагов!» Народ бы и поверил, что враки, да куда ж начальников бессовестных запрячешь: так и снуют повсюду, так и мельтешат! Да и сами начальники к президенту с вопросами: «Что за аппарат такой подозрительного японского изготовления?»
Испугался Иванов, прямехонько из кабинета Министру Адской безопасности названивает: «Так мол и так, на подозрении я!» А у Министра-то уже все склады от ящиков с совестью ломятся, девать некуда. Да и в учебнике истории адской уже красуется министров портрет при всех орденах да званиях. Так что отслужил свое гражданин Иванов сполна. Нажал Министр у себя на столе кнопочку секретную, оживально-возвращальную, — Иванов и провалился обратно в Ад, прямехонько в котел со смолою. А на земле только тело мертвое осталося и его, конечно, с почестями похоронили. А уж после инженера да ученые машинку адскую разобрали да и обнаружили в ней по стеночкам остатки совести. Поохали-поудивлялися, да и закопали машинку эту в землю поглубже да от греха подальше. А начальники с вырезанной совестью так на своих местах и осталися — куда ж их девать-то? Из этих-то начальников и Президента нового выбрали. Оно конечно плохо, что без совести, да хорошо, что хоть живой. У живого-то совесть помаленьку снова нарасти может, вот как полипы в носу. А у мертвого уж нипочем не нарастет, хоть ты что с ним делай!
Черный город
У холодного моря, среди скал да болот, стоит черный город. Крепко стоит. Ногами железными о дно болотное уперся, головами каменными за небо серое зацепился. И живут в том городе люди — не люди, тени — не тени. Как проглянет солнышко ясное сквозь тучи, так великая жара на город сходит — прячутся все по закоулкам темным. А как скроется солнышко, так мороз лютый в город на санках железных катит — и снова жители по щелям бегом. Трубы дымят, машины стучат, тополя, пылью припорошенные, обрубками торчат.
Сам тот город не найдешь, сам в ворота не пройдешь. А ежели заблудился, да случайно набрел — оглянуться не успеешь, как за стеною черною окажешься. Нету в том городе жителя коренного — все, что ни есть, пришлые. И рады бы отсель бежать, да токо ворота городские в одну сторону открываются — зайти-то можно, да выйти нельзя. Побьется бедолага вновьприбывший о ворота головою, покричит, повоет, — да и затихнет. Плетью обуха не перешибешь, телом хлипким стену железну не проломишь. И идет бедняжка в улицы гулкие, во дворы голые. «Ничего, — думает, — обживусь. Нету места такого, чтобы человек русской да не обжился!» Ищет он, где голову преклонить — ан все ворота-двери заперты. Целы домища пустые стоят, окнами черными друг на дружку глядят — а попасть в них никакой возможности. Помается бедолага, в двери прочные стуча, жильцов выкликая, да и прикорнет где ни есть — то ль на улице у стеночки, то ль на лестнице темной, при ступенях холодных. Народу-то в городе черном уймища, да вот беда — не видят люди друг дружку, не слышат. Всякому кажется, что один-одинешенек он в этом городе огромном. Само странно, что ни тебе едева, ни тебе питева, ни крыши приютной над головой, — а люди-человеки все не мрут, а как-то маются. Ежели в другом каком месте без воды-то — так за три дня, сказывают, помрешь. А тута — другое дело. И неделю, и месяц, и год будешь воды искать да жаждою мучиться — а все как бы живой. С голоду, кажись, и крысу съел бы — да нету крыс. Ни мышки, ни кошки, ни голубя квелого, ни пса приблудного. Да хоть и травки пожевал бы — так и трава в этом городе не растет! Ходят по улицам люди, друг друга не видят, питье да пропитание ищут. Со временем забывают и имя свое, и жизнь былую. Со временем и мысли-то человечьи у них как бы высыхают — токо глаза от голода и жажды горят, ровно угли на кострище.
