Альберт Иванов - Хитрая ворона
Заметив у призрака развязавшийся ботиночный шнурок, хозяин замка ухватился за него и стал — сначала медленно, а затем всё быстрей! — раскручивать этот хохочущий шар над своей головой.
Шар с гулом кружил на шнурке вокруг блестящего цилиндра хозяина замка. Казалось, ещё мгновение, и тот вышвырнет это раздутое привидение в открытое окно.
Но тут шар наткнулся на острый конед висящих на стене оленьих рогов и лопнул с таким грохотом, что усатый вельможа на портрете заткнул себе обеими руками уши!
На пол со звоном посыпались голубоватые наколки призрака: кинжал, перевитый змеями, рожа пирата с повязкой через глаз, пышная русалка и разнокалиберные якоря с длинными цепями.
Глядя на эти останки призрака, хозяин замка с приличествующей скорбью обнажил голову, а затем с достоинством снова надел цилиндр.
Тем временем третий сообщник мистера Абракадабра, скрывавшийся под обличьем призрака-толстяка, схватил очередной мешок с серебром и, прихрамывая, выбрался в окно.
Хозяин замка выжидающе посмотрел на дверь. Но больше никто не появлялся.
Тогда он начал-оборачиваться к мистеру Абракадабру. Тот, мигом отпрянув от последнего, не заполненного ещё мешка, подбежал к выходу и выглянул, как бы призывая войти следующий призрак. Затем и сам исчез в коридоре.
Там он торопливо сдёрнул свой парик, сбросил мужскую одежду — и возникла Джейн в лёгком белом платье. Она поспешно подняла с пола коробочку с фосфором.
Вдруг на её плечо опустилась чья-то расплывчатая рука. Джейн обернулась и в ужасе вскрикнула. Позади неё стояло самое настоящее старое-престарое Привидение, его зыбкие контуры колыхались в полумраке.
— Вы тоже призрак? — с ехидной улыбкой спросило Привидение.
Джейн с визгом вбежала в зал.
Хозяин замка, покачиваясь от действия коварного снадобья, радостно воскликнул:
— Подойдёт! Я выбираю её, вот этот очаровательный призрак! — И упал.
Джейн, оглянувшись на Привидение, которое вплывало следом и тянулось к ней зыбкими руками, тоже упала в обморок.
Когда первые лучи солнца мягко осветили окна, Джейн, очнувшись, недоуменно огляделась по сторонам. Она лежала в постели под шёлковым балдахином. А рядом с кроватью стояло старое-престарое Привидение.
— Вы тоже… по объявлению? — во все глаза уставилась на него Джейн.
Привидение возмущённо хмыкнуло.
— Да я тут триста лет живу! Никого не трогаю, никому не мешаю — вот мой принцип! Из-за вас, бессовестных самозванцев, пришлось объявиться!
Робко вошёл хозяин замка, болезненно потирая лоб. Завидев Привидение, он обрадованно вспыхнул, кинулся к нему, простирая руки для объятия, и, пройдя сквозь него, ударился лбом о стену.
— Погодите, — растерянно пробормотал он. — Вчера я видел вроде бы другое…
Он снова потёр лоб и опять восторженно посмотрел, но теперь — на Джейн!
Взглянув на него, Привидение добродушно хихикнуло:
— Доверчивый, как дитя. Но храбрец! Оставайся-ка, милая, с ним. С нами, а?..
— С ним? Да он ненормальный, он же верит в приви…
Опомнившись, Джейн зажала себе рот рукой, глядя на Привидение. Затем перевела взгляд на хозяина замка. Она словно впервые увидела его. Он задорно улыбнулся ей мальчишеской обаятельной улыбкой.
В зале уютно горел камин. Возле огня сидели хозяин замка Генри Смит, Джейн и старое Привидение.
Хозяин попыхивал трубкой. Джейн, улыбаясь, вязала на спицах. А Привидение, горячо размахивая руками, рассказывало удивительные истории. И как бы издалека доносились боевые кличи, ржание коней, бряцание оружия. Обернувшись к ним, дворецкий Уоткинс протирал подсвечник возле буфета, вновь заставленного фамильным серебром.
Внимательно слушал и вельможа на портрете, теребя свой длинный ус.
Оживали витражи на окнах: взвивалось английское знамя над развалинами крепости, по дороге мчалась карета с четвернёй лошадей, а в голубом небе гордо парил орёл.
Старая добрая Англия…
И зал, и сам замок удаляются от нас в вечернем сумраке — уходят в своё время, которое давно миновало. Светится далёкий огонёк в старой башне, стоящей на лесистом холме. В вечернем закатном небе летит четырёхкрылый перепончатый аэроплан…
Всё на свете улетает, уходит в прошлое. Даже сегодняшний день.
ЛЮБИТ, НЕ ЛЮБИТ
В одном большом городе жила… необычная Подпись.
Она была сложная, начальственная. Хитро извиваясь, она несколько раз пересекала сама себя и заканчивалась жирным росчерком. Она была похожа на кулак, если всмотреться.
Днём Подпись работала, а по ночам, сладко посапывая, спала на своей белоснежной кровати — чистом листе бумаги с вырезанными фигурными ножками. Дома она была лёгкая, зато на работе весомая. Но об этом — после.
На стене в изголовье кровати висели фотоснимки Подписи в разном возрасте. Вот она маленькая, вот подросла, а вот — совсем взрослая, уже похожая на кулак.
По снимкам было видно, как она изменялась с возрастом: сначала — корявые, но чёткие буквы первоклассника, затем — беглая, но достаточно ясная пропись, потом — она же, ещё вполне различимая, но уже с маленьким хвостиком на конце. Постепенно начертание усложняется, она становится загадочной, совершенно непонятной, пыжась всеми завитушками, поскольку тогда-то Подпись и стала Начальником. Она считала себя неутомимой, вездесущей и незаменимой.
Каждое утро Подпись выходила из подъезда на работу.
Так было и в тот ничем не примечательный день.
Она подошла, гордо откинувшись назад и опираясь на хвостик росчерка, к чёрной машине у тротуара. Важно развалилась на заднем сиденье и махнула шофёру пальчиком: гони!
Машина переехала на другую сторону улицы и остановилась перед внушительным зданием.
Подпись вошла в подъезд, небрежно кивнув на низкий поклон дюжего то ли швейцара, то ли вахтёра в пятнистой маскировочной форме, но с золотыми галунами.
Вверх вела широкая мраморная лестница. А рядом с ней находился персональный эскалатор. Вход на него был закрыт никелированной калиточкой с замком.
Подпись открыла своим ключом замок, и эскалатор вознёс её на второй этаж.
Не торопясь прошествовала Подпись по коридору, высокомерно отвечая на поклоны всех встречных, идущих навстречу, и поперечных, пересекающих ей путь из двери в дверь.
На дверях красовались таблички: «Замглав», «Помглав», «Главзамглав», «Главпомглав», «Перзамглав», «Предглав»…
И наконец появилась самая большая табличка: «Самглав». Это был кабинет Подписи.
Она вошла в огромный кабинет и села за гигантский стол. Нажала кнопку.
Тут же несколько сотрудников внесли большущий лист деловой бумаги, держа его за углы. Они почтительно положили документ на стол.
Подпись встала на кресло, перебралась с него на лист бумаги и стала важно прохаживаться по нему зигзагами, прочитывая строку за строкой.
Затем, недовольно хмыкнув, она взяла пузырёк с чернилами и щедро плеснула их в серебряную штемпельную коробку.
Р-раз! — и Подпись легла внутрь коробки, захлопнув за собой крышку.
Два! — коробка поворочалась.
Три! — разбухшая от чернил Подпись с трудом вылезла из коробки и с размаху гулко ударила по бумаге, оставив грозный оттиск кулака. Полетели брызги, донеслось эхо грома!
Сотрудники всё так же почтительно унесли лист.
Подпись устало опустилась в кресло. Она никак не могла отдышаться.
Но, как известно, «покой нам только снится». Ещё несколько раз приносили деловые бумаги и уносили с запрещающим оттиском кулака.
И вот в очередной раз Подпись, неимоверно разгневавшись, хватила по бумаге, с такой силой, что совершенно изменилась сама, превратившись в какой-то запутанный клубок из прыгающих букв.
Из клубка торчал кончик росчерка, и Подпись со стоном и писком дёргала им, как щенок прищемлённым хвостом.
Забегали сотрудники. Затрещали телефоны!
С волчьим воем подлетела к зданию машина «скорой помощи».
Проворные санитары унесли Подпись на носилках.
В операционной было страшно. Аппараты дыхания и кровообращения, огоньки хитрых приборов, хирургические инструменты, врачи в стерильных масках!
Долго колдовали медики над Подписью, придирчиво сличая клубок букв и линий с последним фотоснимком важной персоны, и старались вернуть ей первоначальный вид.
Её просвечивали рентгеном, подключали к сложной аппаратуре, накачивали кислородом, ставили капельницы, резали, сшивали, засовывали в барокамеру. Пытались и растянуть Подпись, как резиновую, но она упрямо принимала форму клубка, в котором по-прежнему мельтешили испуганные буквы.
Положение безвыходное. Теперь годились любые, даже самые невероятные, рискованные средства. Терять было нечего!
