Эдуард Лабулэ - Сказки
Между сказками немногие могут по изобилию и наивности соперничать с норвежскими и исландскими. Удалённые в уголок мира старые предания сохранились там чище и полней чем где бы то ни было. Правда, от них нечего требовать миловидности и грации итальянских сказок — они грубы и дики, но потому-то они и лучше сохранили в себе дух древности.
Как и в Одиссее, в исландских сказках преимущественно восхищаются силой и хитростью. Но эта сила всегда служит справедливости, и хитрость употребляется только для обмана злых. Улисс, ослепляющий Полифема и смеющийся над бессилием и яростью чудовища, есть первообраз всех гонимых, подвиги которых сокращают долгие вечера в Норвегии и Исландии.
Никто не располагает к себе более этих ловких воров, которые всюду входят, всё видят, всё берут и которые, в сущности, лучшие люди в мире. Все эти похождения, конечно, понятны в эпоху, когда царствует грубая сила и когда один ум заменяет свободу и право.
Я выбрал из этих сказок две. Первая слегка напоминает нам безумие Брута и переносит нас во времена кровавой мести, которая не исключительно принадлежит германскому племени, но сохранила у него свою грубейшую форму. Легенда о Бриаме — воплощённый салический закон. Очевидно, наши предки во времена Клодвига считали самым добродетельным сыном и хорошим воином того, кто силой и хитростью мстил за убитого отца…
Сказка о Бриаме-дураке
Когда-то в Исландии жили король с — королевой и управляли народом.
Королева была тиха и добра, и о ней совсем не говорили, но король был жесток, и все, боявшиеся его, превозносили королевские добродетели и милосердие. Благодаря своей жадности король имел столько ферм, скота, мебели и драгоценных вещей, что потерял им счёт; но чем больше были его богатства, тем ненасытней становился король, и горе было всякому — будь то богач или бедняк — попасть под королевскую лапу.
В конце парка, окружавшего королевский замок, стояла хижина, в которой жил старик крестьянин со старухой женой; всё их богатство было в семерых детях. Для содержания этой большой семьи бедняки имели одну корову, по прозванию Буколда. Это была славная скотина — белая с чёрными пятнами, с маленькими рогами и большими кроткими, грустными глазами. Впрочем, красота Буколлы не главное ее достоинство.
Главное было в том, что доили её три раза в день и никогда меньше сорока кружек не выдаивали. Буколла так знала своих хозяев, что в полдень сама шла домой, неся полное вымя, и мычала, призывая к себе, на помощь. Тогда в хижине бывала большая радость.
Однажды, отправляясь на охоту, король переходил луг, на котором паслись его стада; на беду случилось так, что Буколла затесалась в королевское стадо.
— Какое у меня славное животное, — сказал король.
— Ваше величество, — отвечал пастух, — эта корова не ваша: это Буколла, корова старого крестьянина, который живёт вон в том домишке.
— Я хочу её иметь, — ответил король.
Во время охоты король только и говорил, что о Буколле. Возвратившись вечером домой, он позвал к себе начальника гвардии, такого же злого, как и он сам, и сказал ему:
— Отыщи того крестьянина и приведи мне корову, которая мне так нравится!
Королева стала просить короля не делать этого.
— У этих бедняков, — сказала она, — только и есть, что одна корова; взять её — значит уморить их с голоду.
— Она мне нужна, — отвечал король. — Купить её, выменять или взять силой, — всё равно! Но если через час Буколла не будет на конюшне, горе тому, кто не исполнит своей обязанности! И король так насупил брови, что королева не осмелилась открыть рта, а начальник гвардии с толпою слуг поспешил уйти.
Крестьянин доил корову у своих дверей, а дети толпились кругом и ласкали её. Услыхав королевское приказание, бедняк покачал головой и объявил, что ни за что не уступит коровы.
— Она моя, — прибавил он, — это моё добро, моя вещь, и я люблю её больше всех королевских коров и всего королевского золота!
Ни просьбы, ни угрозы не могли поколебать старика. Назначенный час проходил. Начальник гвардии боялся своего повелителя и схватил Буколлу за недоуздок, желая увести её силой. Крестьянин стал было сопротивляться, но упал мёртвый, получив удар топором. При виде этого все дети зарыдали. Только Бриам не плакал. Бледный, он не выронил слова и остолбенел на месте.
Начальник гвардии знал хорошо, что в Исландии за кровь льётся кровь и что рано или поздно сын отомстит за отца. Если не хотят, чтобы дерево снова выросло, нужно вырвать из земли последний его отросток. Разбойник схватил одного из плачущих детей и спросил;
— Где у тебя болит?
— Тут, — ответил ребёнок, указывая на сердце.
Злодей тотчас же вонзил ему в сердце кинжал.
Шесть раз он делал подобный вопрос, шесть раз получал такой же ответ и шесть раз бросал труп сына на труп отца.
А Бриам с помутившимся взглядом и полуоткрытым ртом скакал за мухами, что кружились в воздухе.
— А у тебя, дурак, где болит? — крикнул ему палач.
Вместо ответа Бриам отвернулся, стукнул себя по спине и запел:
Сюда разгневанная мать
Раз так ногой хватила,
Что мне пришлось ничком лежать
И поясницу потирать.
Ах, очень больно было!
Начальник гвардии побежал было за дураком, но товарищи остановили его.
— Полно, — сказали они. — После волка душат волчонка, но не убивают дурака. Что он тебе сделает?..
Таким образом, распевая и танцуя, Бриам спасся.
Вечером король ласкал Буколлу и совсем не находил, что заплатил за неё дорого.
А в бедной хижине старуха со слезами на глазах просила у Бога справедливости. Каприз короля в один час отнял у неё мужа и шестерых детей. Из всех тех, кого она любила и для кого она жила, остался один жалкий дурак.
IIСкоро, вёрст за двадцать кругом, только и было разговору, что о Бриаме и его глупостях. Раз он хотел воткнуть гвоздь в солнце, другой раз он подбрасывал вверх свой колпак, желая надеть его на луну.
Король был самолюбив и, желая походить на других, более важных королей, захотел иметь при дворе шута. Привели Бриама и надели на него разноцветное платье: одна нога была голубая, другая красная; один рукав был зелёный, другой жёлтый; нагрудник был оранжевый. В этом костюме попугая Бриам должен был развлекать придворных. Подчас его ласкали, подчас и били, но бедный шут сносил всё без жалоб и целые часы проводил в беседах с птицами или следил за тем, как хоронят муравьи своего товарища. Если же и говорил, то говорил глупости, чем доставлял большое удовольствие тем, кто не страдал от его глупостей.
Раз, когда собирались накрывать на стол, начальник гвардии вошёл на кухню. Талон увидал Бриама с ножом в руках, рубившего вместо петрушки старые морковные листья. Вид ножа испугал убийцу; в его сердце закралось подозрение.
— Бриам! Где твоя мать? — спросил он.
— Моя мать? А вон, она там варится! — отвечал шут, указывая пальцем на котёл, в котором варился королевский обед.
— Глупая скотина, — сказал начальник гвардии, показывая на котёл. — Посмотри, что там такое?
— Там мать моя, она меня кормила! — крикнул Бриам.
И, бросив нож, он вскочил в печку, схватил котёл и убежал в лес. За Бриамом побежали, но напрасно. Наконец его поймали, но всё было разбито, испорчено и разлито. Вечером король пообедал куском хлеба и утешился только тем, что приказал поварёнкам крепко высечь Бриама.
Избитый, пришёл Бриам вечером в хижину и рассказал о случившемся матери.
— Сын мой, сын мой! — сказала бедная женщина. — Не так следовало сказать…
— А как следовало сказать, матушка?
—. Следовало, сын мой, сказать: вот котёл, 'ежедневно полный благодаря королевской щедрости!
— Хорошо, матушка. Завтра я так скажу!
На следующий день собрался двор. Король разговаривал со своим церемонимейстером. Это был знаток своего дела, красивый и жирный весельчак. У него была большая лысая голова, толстая шея и до того большой живот, что на нём невозможно было скрестить руки; две маленькие ножки с большим трудом поддерживали это громадное здание.
В то время, как король разговаривал с церемонимейстером, Бриам смело потрепал его по животу и сказал:
— Вот котёл, ежедневно полный благодаря королевской щедрости!
Нечего и говорить, что Бриама побили; король был взбешён, двор также, но вечером в замке все шептали друг другу на ухо, что дураки, сами того не зная, говорят иногда правду.
Избитый, пришёл Бриам к матери и рассказал обо всём.
— Сын мой, сын мой! — сказала бедная женщина. — Не так следовало сказать.
— А как следовало сказать, матушка?
— Следовало, сын мой, сказать: вот любезнейший и вернейший из придворных!
