Сергей Черепанов - Кружево
Первоулошным все это было не по нутру, так они порешили между собой во что бы то ни стало поквитаться с Андреем Кондратьевичем.
Справляли в деревне масленицу. Дядя Андрей тоже со своим дружком Аникой, старым солдатом, брагой хмельной угостился, разморились оба, уселись возле дороги на сугроб, давай песни петь.
Подобрались к ним пятеро первоулошных. Быколомы натуральные, да к тому же в варежки свинчатку положили.
Один из них развернулся вправо и со всего-то маху — бац Андрея Кондратьича по скуле!
А он будто и не заметил, сидит поет.
Снова его — бац! Тут дядя Андрей петь перестал, толкнул дружка в бок:
— Чего это, Аника? Вроде сегодня масленица, морозно, а откудов-то комары налетели, кусаются.
Потом уж поглядел на богатеев, пошевелил бровями, а брови-то у него были лохматые, вместе с бородой под один оклад.
— Вам чего тут занадобилось? Ну-ко, ступайте по-добру!
В иное время он бы их пораскидал по сугробам, но в тот год уже установилась у нас в деревне Советская власть, вот из уважения к своей родной власти и стерпел дядя Андрей.
Вскоре ревком назначил его землю перемерять. Это был у нас большой перемер, с него, можно сказать, только и воспрянули мужики. Прежде, при царе-то, богатеи позабирали самолучшие пашни и покосы, а теперь эти пашни и покосы ревком велел передать бедноте.
Михайло Крутояров, председатель ревкома, на деревенском сходе сказал:
— Ты, дядя Андрей, сделаешь по справедливости, отведи наделы сначала вдовам и сиротам, что после войны остались, потом воинам, кои за отечество страдали, потом беднеющим мужикам, а уж первоулошникам дальние поля, кому сколь по закону положено.
Андрей Кондратьич даже бороду свою наполовину остриг, подровнял ее, в новые сапоги обулся, когда в первый день пошел с печатной саженью на поле.
Начал отмерять пашни и покосы сразу от Старой рощи. Тут земли черные, без суглинков, без солонцов; палку воткни, так и то из нее дерево вырастет.
А уж талица шумела вовсю: ручьи текли; на прогалинах молодая прозелень; соком березовым пахло; грачи гнезда чинили.
Мешкать было недосуг. Вот-вот талые воды схлынут в лога, пашни подсохнут, прогреются, надо сеять начинать.
За один день Андрей Кондратьич обмахал саженью поля до Холодной пади. Там, возле пади-то, прежде самый заглавный богач из нашей деревни, Флегонт Никитич хозяйничал. У него весь лес был огорожен пряслом, в загородке изба полевая, навесы для коней. А на пашнях один чернозем.
Вся эта благодать Флегонта по земельному перемеру досталась бабам-солдаткам Татьяне Череде и Анисье Ступочке.
— Ну, — сказал им Андрей Кондратьич, — ваше счастье, бабы! Теперича вы из нужды вылезайте, сейте хлебушко на здоровье.
Флегонт в драку на Андрея Кондратьича кинулся, глаза горят, в руке топор.
— Всех порешу, — кричит, — не смейте мою землю трогать!
Бабы сразу наутек бросились, мужики, кои делить землю помогали, посторонились, но Андрей Кондратьич не растерялся, сгреб Флегонта и вместе с топором в болото забросил.
— Искупайся в холодной воде, охолонись! Народной власти не смей супротивиться!
Вскоре день кончился, туман с пади начал подыматься. Мужики с бабами ушли в деревню ночевать, а дядя Андрей на месте остался, чтобы утром пораньше встать и до их прихода обойти поля.
Разложил он на еланке костер, высушил одежу и сапоги и раздумался о самом себе. Скушная прошла жизнь, со всех сторон никудышная. Сила зря пропадала Это ведь одинаково, что взять сто рублей, положить их в карман, а самому с голоду подыхать. Ни тебе радости ни людям! Этак-то пройдет твоя пора, и добрым словом никто не помянет: был на свете, а все равно, что и не был!
Жалко ему стало себя. Вот, дескать, теперичь родиться бы или помолодеть, так развернулся бы на оба плеча. Перво-наперво, на протоках и на ручьях мосты надо поставить, чтобы кони не надрывались. Наготовить бы бревен и срубить для школы новый сруб-дворец деревянный: ну-ко, парнишки-ребятишки, садитесь за буквари, хватит вам на полатях тараканов считать, умом запасайтесь. Э, да мало ли какие нужные дела можно руками поднять...
Шибко задумался, даже в костер корья подбросить забыл и не услышал, как позади сухие сучки под чьими-то ногами хрустнули, не заметил морды козлиной, которая из чащи высунулась.
Спохватился, да поздно! Руки, ноги, оказались накрепко связанными, а сам уже на елани лежит, в темное небо смотрит.
— Что за оказия, кто балует?
Тут над его ухом по-козлиному замемекало, козлиный дух в нос шибанул, а в бок вострые рога уперлись.
Вгляделся Андрей Кондратьич: да ведь это Флегонт в козлином обличье! Та же борода сивая клинышком, та же нижняя губа отвислая, и в одной мочке серьга медная. В деревне никто из мужиков серьгу не носил. И не сам он ее вздел-то в мочку, а старуха одна прохожая на нем сделала метку, заворожила. Попросила она у него квасу попить, он даже простой воды не подал, вот старуха и наказала: «От тебя-де для людей, как от козла, — ни шерсти, ни молока! Так век козлом и промаешься, пока какое-нибудь доброе дело не сделаешь!» С тех пор по ночам у него обличье стало меняться, он дома ночевать не оставался, в загородку уезжал и до утра по лесам бегал. Дядя Андрей над такой байкой, бывало, смеялся, — врут соседи, не дорого берут! — да вот случилось, самому пришлось повстречаться.
Двинул он плечами, поднатужился, — порвать бы путы. Раз, два взял — не берет. Из конопли веревка, хитрым узлом завязана.
— Ой, наживешь-таки себе худа, Флегонт! — предупредил Андрей Кондратьич. — Сполна за меня ответишь, коли жив не останусь!
Замемекала козлиная образина, прицелилась, было, прямо в грудь рогами ударить, но ведь известно: козел хоть и любит в чужом огороде капусту глодать, все же оглядывается.
Вот и надумал Флегонт скрыть следы за собой. Как раз рядом с еланкой между берез мураши городище построили. Переволок он Андрея Кондратьича туда, поверх мурашиного городища положил.
И убежал.
Чует Андрей Кондратьич, мураши к нему под рубаху поползли. Ну, думает, до утра не дождаться, красной зорьки не повидать.
Поворочался еще на боку, попытался встать и задел головой что-то мягкое, как варежка. Замельтешили на березах светлячки, колокольчики полевые на елани зазвенели, огнецветы заполыхали.
Посмотрел Андрей Кондратьич ближе — вовсе это не варежка, больше похоже на ремезово гнездышко или на пестерюшку с крышечкой. Только пестерюшка не простая, не из лыка, не из краснотала плетеная, а из конского волоса выткана и на ветку привешена.
Открылась на пестерюшке крышечка, а там вроде спаленка, пухом выложена, и сидит на том пуху девчушка, сладко спросонья позевывает.
— Это ты, — спрашивает, — дядя Андрей, меня потревожил?
— А ненароком я, — отвечает Андрей Кондратьич, — в темноте-то незнатко, а тут меня мураши шибко кусают. Хотел веревки порвать.
— Кыш, вы, мураши! — прикрикнула девчушка из пестерюшки. — Соберитесь-ко все вместе, зубами путы перегрызите, а ты, дядя Андрей, уж сделай милость, поправь им городище, где придавил.
Размял руки-ноги Андрей Кондратьич, пособил муравьишкам и рассказал, как и почему тут оказался.
Девчушка из пестерюшки-то по серебряной лесенке спустилась, встала на пенек, фонарик подняла.
— Ладно, дядя Андрей, ты поутру свое дело продолжай, а уж я сама с Флегонтом управлюсь. От него здесь житья не стало. Ягодка-клубника для людей растет, травы-то медовые для пчел цветут, а он все подряд косит на сено скоту. Не то погляди, сколь тут в лесу пеньков! Это он же белые березы на дрова перевел, а дрова продал и деньги в кошель припрятал. От нужды, что ли?
— Небось, ты грозишься только? — полюбопытствовал Андрей Кондратьич. — Он, поди-ко, даже ухом не поведет. Мала ты шибко...
— А ты про Василису-травяницу слыхал?
И вместо девчушки на пеньке вдруг старуха оказалась, та, что как-то в деревне была и квасу у Флегонта просила.
— За. любое добро я добром же плачу, а за зло — наказанием. Чего Флегонт заслужил, то и получит. Вот завтра утром подойдет к своему двору, а двор не узнает. Станет потом из деревни в деревню ходить и свой двор искать.
— Ты, конечно, можешь поступать, как хочешь, — молвил Андрей Кондратьич, — а нам он, Флегонт-то, теперичь не страшен. Мы сами хозяева стали. Вот бы только поскорее перемер земли кончить.
— Ишь ты! — подивилась Василиса-травяница. — А я тут у себя в спаленке всю-то зиму проспала, слыхом ничего не слыхала, какие у вас перемены. Ну, коли так, ждите нынче большого урожая. Уж я постараюсь. И травы вам выращу, и хлеба подыму.
— За то спасибо, — отбил ей поклон Андрей Кондратьич. — Мужики и бабы тоже нынче в охотку робить-то будут. Во всю силу. Твой труд зазря в поле не пропадет.
— А меряешь-то ты землю чем?
— Да из палок печатную сажень изготовил, — три аршина и три вершка.
— Этак долго ходить будешь. Не управишься к сроку. Может, и тебе я чем-нибудь помогу...
