Вадим Фёдоров - Летящие к северу
— А Слирри клюется…
Но вдруг, что-то вспомнив, примолкла. Слирри тяжело вздохнула, Чап бросил укоризненный взгляд на Чипи, а мама отвернулась и зачем-то поплыла в сторону.
Короткие несмелые вспышки веселья гасли, и воспоминания возвращали им дни, когда они были, счастливы. И тогда было очень больно.
Тринк, так неожиданно появившийся, своей непосредственностью вернул им улыбку и капельку смеха. Но или слишком мало побыл он с ними, или саднили ещё раны перенесенной утраты, но веселье так и не вернулось к поредевшей семье.
Забегая вперёд, можно сказать, что оно не вернулось до самой новой весны, пока новые, появившиеся на свет жизни не вытеснили из гагачьей памяти воспоминания того страшного дня.
Глава одиннадцатая.
На север!
В конце августа прилетели гагуны. Небольшими стайками собирались они у луд, разбросанных по заливу. В летнем наряде гагуны тёмно-бурого цвета, и только на шее и спине у них видны белые перья. Гагуны были осторожны, избегали подходить к берегу и, вспугнутые, улетали в море.
С появлением гагунов изменилась жизнь в заливе.
Начался осенний отлёт гаг, и каждый день небольшие стаи — молодые вместе со взрослыми, — отделившись от остальных, улетали на север.
Подолгу смотрела мама-гага вслед уносящимся стаям, и волнующее чувство предстоящего отлёта, возникнув однажды, крепло день ото дня. Каждое утро, наступающее с первым солнечным лучом, звонко трубило дорожную песню:
Собирайтесь в путь, кто владеет крылом!
Торопитесь к зимовьям — на север!
Ах, как хотелось скорее улететь! Всё вокруг казалось надоевшим, временным и чужим. Каждое утро гагачата просыпались с одним и тем же вопросом:
— Ну когда же наконец, мама, мы полетим?
— Ведь мы уже так хорошо летаем! — горячо убеждала Чипи. — Вчера мы с Чапом весь день носились по заливу и ни капельки не устали.
— По-моему, мы могли бы уже лететь, — деликатно присоединялся Чап. — Чипи прекрасно держится в воздухе. Не правда ли, Слирри?
Но Слирри только улыбалась и уклончиво подтверждала, что в заливе дети держатся молодцами.
— Ах, дети, путь очень труден, и лишний денек в заливе пойдёт вам на пользу, — говорила мама. — Неужели вы не видите, что я сама хочу скорее улететь?
Но прошло ещё несколько дней, прежде чем мама-гага решилась отправиться в путь. До отлёта надо было выбрать себе спутников и разыскать стаи, готовящиеся в дорогу.
Весело полетели брызги в разные стороны от мощных гагачьих крыльев, короткая взлётная полоска воды — и вот уже большие шоколадные утки, поднявшись в воздух, понеслись вперёд. Описав широкий круг над заливом, мама повела их в открытое море. Быстро мелькали внизу луды и корги, возник и остался позади лесистый остров, а они всё неслись и неслись вперёд. Никто не спрашивал старую гагу, куда ведёт она свою маленькую семью. Слирри показалось, что мама просто испытывает крепость крыльев своих детей. Но Слирри была права только наполовину — старая гага хотела осмотреть окрестности, чтобы безошибочным чутьем угадать, какие стаи гаг уже готовы к отлёту. Долго летали гаги, внимательно приглядываясь к утиным стаям, плавающим в море.
Наконец возле одной совсем крошечной луды, вокруг которой кормилось несколько гаг, мама посадила свою семью.
Три гагуна и две гаги с выводками встретили вновь прибывших. После приветствий и обмена любезностями мама-гага попросила разрешения присоединиться к их обществу.
— Разумеется, вы можете остаться с нами сколько захотите, — любезно ответил вожак стаи, старый гагун по имени Олле. И, подплыв совсем близко к маме, участливо произнес: — Я вижу, что тебе было трудно в этом году. Но я рад, что мы снова встретились, Вперёдсмотрящая, и полетим вместе.
— Да, Олле, это был плохой год. Я тоже рада встретить тебя.
Так Чипи, Чап и Слирри впервые из уст старого гагуна услышали имя своей матери.
Вперёдсмотрящая и старый Олле молча смотрели друг на друга. Никто бы, глядя на них, не догадался об охватившем их волнении. Воспоминания уносили их к дням прошлого, к дням молодости. И совсем издалека, из дали времен, выплывали воспоминания детства — их детства! — когда они проказничали все дни напролет, когда каждый новый день приносил им новые силы и умная, ласковая мать учила их нежности и добру. У Олле и Вперёдсмотрящей была одна мать, одно детство и одна молодость. И вот они встретились снова, брат и сестра, свидетели прошлого, о котором на целом свете, кроме них, не помнил никто. Они были уже стары и знали, что каждый из них бережно хранит эти воспоминания.
— У тебя усталый вид, Вперёдсмотрящая. Может быть, стоит задержать отлёт, чтобы ты отдохнула? — наконец прервал молчание Олле.
— Нет, Олле, не нужно этого делать. Лучше улететь скорее от этих берегов.
Старый Олле внимательно взглянул на сестру:
— Хорошо, сестра. Мы улетим через два дня.
Так Чипи, Чап и Слирри узнали, что старый Олле был братом их матери.
Но вот старый Олле приблизился к ним и сказал, обращаясь к Вперёдсмотрящей:
— А теперь, сестра, я хочу познакомиться с твоей семьей. Как зовут твоих малышей?
— Они уже не малыши, Олле, совсем нет. Ещё недавно у них были брат и сестра.
Олле снова обернулся к Вперёдсмотрящей и посмотрел ей прямо в глаза…
Все видели, что старая гага смотрела на Олле долго и задумчиво.
Чипи и Чап хранили молчание. Им казалось, что заговори они вдруг — и незримая, невидимая беседа старых гаг оборвется.
И только Слирри знала, что не говорят друг с другом брат и сестра, а просто молча переживают дни разлуки, как бывает всегда, когда встречаются давно не видевшиеся два очень старых и очень больших друга.
Наконец старый Олле перевел взгляд на тесно сбившихся вместе Чипи, Чапа и Слирри:
— Я вижу, что твоя семья дружна.
— Да, Олле. Вот это — твой племянник Чап и твоя племянница Чипи. А это Слирри, моя молодая сестра, наша добрая Слирри, которую мы все горячо любим.
— Такую любовь надо заслужить. Пусть в жизни тебя догоняет удача, моя молодая сестра.
— Пусть будет так, как сказал Олле. У него всегда была лёгкая рука, — сказала Вперёдсмотрящая.
— Пусть будет так, — как эхо, подхватили Чипи и Чап.
* * *Последние дни перед отлётом семья Вперёдсмотрящей провела со стаей. Вместе кормились они у маленьких луд, вместе носились по заливу, пробуя силу крыльев молодых гаг, и вместе улетали ночевать в море. Старый Олле был очень осторожен и всякий раз избегал приближаться к материку. Но вот прошло два дня, и наступил последний вечер перед отлётом. Было заметно, что взрослые гаги взволнованы, и, глядя на них, притихли молодые. Даже Олле, старый и мудрый Олле, беспокойно смотрел то на падающее в море солнце, то на берег, подёрнутый сизой дымкой предвечерней мглы, а то вдруг принимался пристально разглядывать молодых, беспокоясь, хватит ли у них мужества стойко перенести опасности и невзгоды трудного перелёта.
Но закатилось солнце, и пришла тьма, скрывшая от глаз берег, море и небо.
Наступила последняя ночь у берегов, которые дали им приют и у которых прошла ещё одна весна, ещё одно лето и ещё одна осень их жизни.
Ночь принесла сны. Но сны эти были беспокойны. То одна, то другая гага вскрикивала во сне, и старый Олле всякий раз высоко поднимал голову, прислушивался к ночным звукам, вглядывался в тьму сентябрьской ночи и, успокаивая, тихо произносил:
«Это только дурной сон. Всё спокойно. Спите и набирайтесь сил».
Чуткий слух старого Олле ловил шорохи бегущих волн и привычные с детства ночные голоса моря, доносившиеся из глубин, — низкие, глуховатые и долгие. Старый Олле верил, что это поют рыбы. Так в детстве ему говорила об этом мать, и они вместе с Вперёдсмотрящей и братом Реди часами прислушивались к этим звукам, силясь разгадать таинственный язык поющих рыб. Но теперь он уже состарился и Вперёдсмотрящая тоже, и нет уже в живых драчуна Реди, и давно нет в живых подарившей им жизнь матери.
Их убили люди, — а море и небо остались такими же, как в те далекие дни.
Всё так же тяжело вздыхает море, когда первые порывы ветра прилетают с севера, неся с собою туман и тучи с дождём; по-прежнему поёт оно в ночи таинственными голосами, и вечно над ним высоко-высоко в небе, почти прямо над головой, горит, поблёскивая голубым пламенем, Полярная звезда.
Тысячи лет назад было море таким же, как застал его Олле, и через тысячи лет после него останется оно таким. И в этом страшно большом интервале, который не имел для старого Олле ни начала, ни конца, маленькой искоркой, вспыхнувшей на мгновение, чтобы погаснуть навсегда, мелькают отдельные жизни. И его жизнь тоже. Они мелькают, чтобы в этот миг ярчайшего горения передать другим то, что возникло однажды, — искорку жизни. Никто не мог объяснить Олле, зачем возникла она и почему должны они, никому не мешающие и всеми гонимые, нести её через величайшие испытания, бережно передавая от родителей к детям, из поколения в поколение, через века и тысячелетия. Наверно, и был в этом смысл, но он был так глубок и скрыт, что старый Олле не понимал его. Он просто думал, что однажды появившийся разум и способность видеть и запоминать боятся забвения и потому страшатся оборвать то, что возникло без их ведома. И поэтому разум обязал всё живое охранять эту искру, и тогда появилось в мире удивительное чувство, и было имя его — Долг.
