Ольга Чайковская - Летающее счастье
— Или другой случай, — подхватила я. — Вы помните, наш Кудлатыч увидел ночью, как какие-то бандиты напали на человека и сейчас же побежал звать милицию: именно для того, чтобы бандитов схватили и покарали. Разве мы назовём это доносом? Нет ведь, правда?
— Но это же совсем другое дело! — воскликнула дочь.
— Значит, важно понять, — продолжала я, — почему человек «доносит» плохое о другом, потому ли, что он вынужден это сделать и у него нет другого выхода, или потому, что ему так захотелось.
— Или было выгодно, — подхватил папа. — Как правило, доносчик доносит из самых скверных побуждений: или для того, чтобы отомстить, или для того, чтобы выслужиться перед начальством, или для того, чтобы получить награду…
— Всё равно я с Танькой никогда разговаривать больше не стану! — пылко воскликнула дочь.
— Это твоё дело, — спокойно ответил папа, — но всё-таки понять, почему она так поступила, мы с тобой обязаны.
— Сколько бы её ни защищали… — начал сын.
— А я её и не защищаю, — ответил папа, — она поступила неправильно, и всё-таки я хочу понять, почему она так поступила.
— Как вы думаете, — спросила я, — такой она человек, чтобы выслуживаться перед учительницей?
Дети переглянулись. По их лицам я поняла, что нет, Таня не такой человек.
— Тогда почему же она так сделала? Может быть, она хотела за что-нибудь Славке отомстить?
— Вот уж нет! — воскликнула Валя. — У неё никогда никаких дел со Славкой не было. Ей и разговаривать-то с ним не о чем. Всё про футбол да про футбол?..
— Тогда почему же?
Ребята молчали. Папа, решив, что разговор исчерпан, вновь отправился в свою комнату — работать.
— Вообще-то Таня справедливая, — нерешительно сказала дочь.
— Ну, а если она справедливая, то, может быть, ей стало невмоготу видеть, как Славка трусит и старается за вас спрятаться?
Ребята снова переглянулись. «Кто её знает», — выражали их лица.
— Я вам вот что скажу, — начал папа, снова появляясь в дверях. Как видно, ему не работалось, он всё ещё думал о нашем разговоре. — Я вам вот что скажу. Может быть, Таня и возмутилась трусливым и лживым поведением Славки, но со своими разоблачениями ей лучше было бы подождать. Если бы она подумала, она, наверно, поступила бы по-другому. Вот, например, если бы в нашем КБ…
Я не знаю, нужно ли мне объяснять вам, что КБ — это значит конструкторское бюро. Наш папа работает начальником одного такого КБ. Там инженеры-конструкторы конструируют машины, а чертёжники-конструкторы делают чертежи этих машин. Потом эти чертежи пошлют на завод, и рабочие по ним станут делать детали.
— Вот если бы в нашем КБ, — продолжал папа, — кто-нибудь сделал ошибку, я не побежал бы к нашему директору об этом доносить, я просто указал бы человеку на его ошибку, вот и всё. Но если бы, предположим, кто-нибудь из чертёжников не просто ошибся, а схалтурил бы — по лени, по равнодушию или небрежности сделал неверный чертёж, — я тоже не побежал бы к директору, а сказал бы этому чертёжнику в глаза всё, что я о нём думаю. И даже если бы он меня не послушался, я и то не стал бы обращаться к начальству: я собрал бы всех наших товарищей и при них сказал бы этому чертёжнику, что я о нём думаю. И поверьте, к директору мне бы уже идти не пришлось.
— И прошу отметить, — сказала я, — что Таня не побежала шептать учительнице наедине, а встала перед всем классом.
— Было бы лучше, если бы она встала перед всем классом, когда учительницы в классе не было, — заметил папа и ушёл к себе уже окончательно. Впрочем, нет, опять не окончательно. В дверях он обернулся. — А самое лучшее, — сказал он, — было бы, если бы встал Славка и сказал: «Это сделал я». Тогда и разговаривать было бы не о чем.
И он в самом деле ушёл.
Я оделась и отправилась разговаривать с Зинаидой Павловной. Я застала её в учительской одну. Рядом с ней высилась груда тетрадей, которые она проверяла.
С первых же слов я увидела, что она всё понимает — кто в этой истории прав, а кто виноват.
— Положение Тани Кузьминой стало трудным, — сказала она, — многие в классе её осуждают. Как видно, придётся нам созывать классное собрание и всем друг с другом объясняться — кто прав, а кто виноват. Славке, конечно, от ребят сильно достанется. Вся эта история, сказать по правде, меня не очень беспокоит. Гораздо больше другое беспокоит меня в наших ребятах. Я не могу видеть, когда они бывают развязными, грубыми, нахальными. На нас с вами лежит обязанность их воспитания, а хорошо ли мы с вами их воспитываем? Хорошо ли они ведут себя дома, в школе, на улице?
Она подумала немного и сказала:
— Кстати, у нас в городе происходят престранные вещи. Вы слышали, что случилось на днях в ресторане?
— Я ничего не слышала.
— Ну вот видите, — грустно сказала она.
Мне очень хотелось спросить у неё, что же случилось на днях в ресторане, но тут зазвонил телефон. К тому же около Зинаиды Павловны лежала огромная груда тетрадей, и я поняла, что мне лучше уйти. Ведь ей за этими тетрадями сидеть до поздней ночи.
Как раз в этот вечер повалил снег. Я шла белыми улицами и смотрела, как огромные хлопья заносят следы прохожих. На заборах, на деревьях, на всех выступах — на карнизах и подоконниках — навалило столько снегу, что он еле держался, то и дело срываясь вниз.
И я сама шла, как снежная баба.
Я шла и думала о том, как всё непросто на свете. Ну, прямо ни одного слова нельзя сказать не подумав. Даже иногда и думать устанешь. Но что поделать — приходится.
Нельзя же в самом деле говорить не думая. На то у нас и голова на плечах, как любят повторять в нашей семье.
Однажды днём, после обеда, мы все вместе сидели дома. Я работала в столовой, папа у себя в комнате, дети сидели неподалёку от меня и учили уроки. Ральф лежал в углу на своём месте.
Только бабушки не было дома, и все мы немного волновались, потому что на улице был гололёд. Утром мы всей семьёй уговаривали её не выходить из дому, но она сказала, что ей во что бы то ни стало нужно купить себе новые туфли: старые совсем развалились, а найти себе по ноге она никак не могла. Сколько уж перемерила в разных магазинах…
Темнело — зимою ведь рано темнеет.
Я отлично помню, как шёл тогда разговор.
— Всё-таки я и сам не понимаю, — сказал вдруг сын, откладывая в сторону ручку, — как это понять, когда можно врать, а когда нельзя.
— И определять нечего: никогда нельзя, — сказал папа, проходя из своей комнаты в ванную, — железное правило.
— Но ведь вы же нам сами всё время говорите про исключения, — возразил сын. — Так вот: как же мне узнать, когда исключения, а когда — нет?
— На то у тебя и голова на плечах, — ответил папа, идя обратно из ванной в комнату. — Бывают редкие случаи, когда можно и даже нужно сказать неправду…
— Когда-то это называлось «святая ложь», — вставила я, — или «ложь во спасение».
— Ну да, когда кого-нибудь надо спасти, — сказал папа, задерживаясь в дверях. — Вот, например, врач говорит смертельно больному, которого вылечить уже нельзя, что он выздоровеет. Зачем он это делает? Чтобы спасти человека от напрасных мучений — ожидания смерти. Но, во-первых, таких случаев очень мало. Очень, очень мало. И во-вторых, в каждом таком случае нужно хорошенько подумать — могу я солгать или нет? А вообще-то и рассуждать нечего: нельзя лгать, и всё.
И он скрылся за дверью.
В это время в передней послышался звук поворачиваемого ключа. Это пришла наша бабушка. Но замок, как часто с ним случается, заело, и она никак не могла его открыть. Наконец она вошла — седая, черноглазая и румяная с мороза.
— Ну как? — спросили мы её. — Купила себе туфли?
— Да, — ответила бабушка почему-то очень тихо и нерешительно.
— Плохие они, что ли? — спросил папа, выглядывая из своей комнаты.
— Нет, — ещё тише ответила бабушка.
Мы долго её расспрашивали, пока не узнали, что с нею произошло.
Бабушка зашла в один магазин, в другой и нигде не нашла туфель себе по ноге.
И вот когда она выходила из третьего магазина, к ней подошёл какой-то человек и сказал хриплым голосом:
— Вам туфелек не нужно? Хорошие продам. Как раз для пожилого человека.
Если бы наша бабушка была не такая рассеянная, она бы сразу обратила внимание на то, что физиономия у человека очень противная и что с ним лучше дел не иметь. Но бабушка, взглянув на него, отметила только, что у него одна бровь растёт выше другой. И ещё, что ему когда-то делали операцию на шее — был виден след хирургического шва. И что операцию сделали плохо.
Туфли ей понравились — это были прочные коричневые туфли на низком каблуке. Она решила их примерить, и они с «продавцом» зашли в чей-то подъезд. Но бабушке мешала сумочка, которую она всегда носила в руках.
— Подержите, пожалуйста, мою сумочку, — попросила она.
