Евгений Пермяк - Дедушкина копилка
А Тихей Молчанович молчком да шажком на работу вышел. В пестрядинной одежде, в долгополом зипуне, с простой малосильной лопаточкой. Ковыряет себе земельку да помалкивает.
— Вот это человек! — говорят старики. — Себя не выказывает. Не петушится. Не то что тот: я да я.
Минул день, другой пошел. Якалкин горластее всех. Песню запел:
Все могу и все умею,
Я нигде не оробею…
Пришел конец работе. Стали о каждом по делам судить. По труду. Старики замерять принялись — кто сколько? Считали они, мерили — самим себе не поверили. А когда народу объявили — шум поднялся.
— Как это так — Якалкин первым оказался? Всех перекрыл! За семерых сделал! Не может этого быть! Пересчитать надо, перемерить.
Ну ладно. Молодые стали перемерять. Всю ночь считали. А утром еще больше диву дались. Дивись не дивись, а цифирь свое показывает. Вышло, что старики вчера Якалкину за похвальбу меру поубавили. За десятерых с гаком он работу справил.
— Как же это ты мог?
А он им:
— Да я еще не то могу. Не в полную силу работал. Тихея жалел. Вот начнете пильную мельницу рубить, я три угла срублю, пока трое один угол рубят. Я так топор выточу, так его выострю, что у меня дерева сами со страху валиться будут. Потому как я мастер. В самую точку бью! По семь раз одну прирубку не прирубаю…
И пошел — я да я:
Все могу и все умею,
Я нигде не оробею…
Ну ладно. Стали пильную мельницу ставить, сруб рубить.
Якалкин в шелковой рубахе вышел, в плисовых штанах.
— Не могу, — похваляется он, — на работу оборвышем выходить. Для меня она праздник — веселый день. Если на деле себя не показать, так где же показывать? Не в пляске же. Плясать и медведь может, а топором душеньку тешить не всякий умеет…
И опять свою песню загорланил:
Все могу и все умею,
Я нигде не оробею…
Ну ладно. Снова пришло время о работе судить. Лесное начальство приехало — пильную мельницу принимать. По его подряду ее рубили. Всем миром-собором углы считали, пригонку пазов ценили, плотноту конопатки проверяли.
А Якалкин ходит себе, зубы скалит да песенку попевает:
Все могу и все умею,
Я нигде не оробею…
В сотню глаз артель изъяны выискивает. И так и сяк хочет Горлановича осадить. Не выходит. Потому что народ правду любит. А правда всегда правдой остается.
— Что делать? Как быть? Неужто Якалкину почет воздавать? Неужто ему наградной златоустинский топор, как первому мастеру, отдавать?.. Шумило же он! Ячное якало! Горластое кукарекало!..
Судит так, рядит народ, промеж себя шепчется. А Якалкину мало горя:
Все могу и все умею,
Я нигде не оробею…
— Да тьфу тебе! — сердятся старики. — Похвальба ты, распохвальба неуемная!
А делать нечего. Цифирь опять свое слово сказала:
— Становись, Шумило Горланович Якалкин, в первый ряд с правого краю… Старики тебе, как первому мастеру, почетный топор подносить будут…
Поднесли топор. Поздравили. Самый старый здравицу сказывать стал. Словами давится, а говорит. Величает. Воздает Якалкину почет, а Тихей Улыба в сторонке стоит. В тени. Жалостливо так, улыбчато молчит. Даже сердце щемит.
Один из стариков заметил Улыбу и сказал:
— Его тоже приветить надо. Уж больно он тих, скромен да улыбочен.
Тут другой старик встрял:
— Тих-то он тих… Только из тихости да улыбчатости сруба не срубишь, пильной мельницы не поставишь, пруда не запрудишь.
— Зато скромность мир красит, — заспорил третий старик. — Тихость да улыбка сердце радуют…
Тут и началось. Особенно когда хмельной ковш второй круг обошел. Одни кричат:
— Хороша улыбка, да пашет неглыбко!
Другие в один голос:
— Мало тот значит, кто много «ячит». Говорун что тютюн — дымит да тлеет, а руки не греет.
А третьи наперекор:
— Так он-то ведь не без огня дымил. Правду сказывал. По рукам, по своей силе замахивался…
…И пошли-пошли плести хитрое словесное кружево, пословицами-присловицами сверкать. Так они по сей день спорят — ни до чего доспориться не могут. От этого и сказка не может досказаться. И живет она, как птица без крыльев, как фонарь без огня, как замок без отмычки. Может быть, вы какой ключик подберете — так милости просим, подбирайте. Вам и жалую эту недосказанную дедову сказку. Вам ее и досказывать по своему разумению. А я не могу. Некогда. Другую сказку из печи вынимать пора. Да вам с пылу, с жару на стол подавать.
Кушайте, пока она горяченькая. Эта-то уж с концом будет.
Про Силу и Правду
Эту быль-небыль речистая старуха с Высокой горы своим внучатам так пересказывала.
У нашей матери Земли, кроме всех прочих, две дочери на большой славе были. Сила да Правда. По первости сестры промеж себя и промеж людей мирно жили. А потом, когда люди начали делиться на бедных и богатых, когда они стали друг дружке на загривок садиться да один на другом ездить задумали, у сестер тоже все поврозь пошло. Одна с одними осталась, другая к другим в услужение перешла.
Правда говорит:
— Где горе, где муки, там и я. С бедными. С обездоленными. Они в труде живут, весь свет кормят, а сами из чужих рук на свой кусок хлеба глядят. На других спину гнут. Я им нужнее.
— А я, — говорит Сила, — там, где мне дело есть. Народ ли какой покорить. Своих ли на колени поставить. Царю ли, хану ли подмога нужна — там и я. Мое дело ратное. Булатное. Огнестрельное. Всех могу полонить, в бараний рог скрутить.
И скручивала. На то и Сила. Служила иродам. Помогала им все к своим рукам прибирать. И землю и лес. И моря и реки. Все движимое и недвижимое. Власть и закон. Дворцы-палаты. Города-села. Руки только народные не тронула — трудовому люду оставила. Чтобы ему было чем сеять-пахать, прясть-ткать, руду добывать, железо ковать — на богатеев работать.
Живет народ с Правдой — горе мыкает. Держит богатей при себе Силу на цепи, как лютого пса, и хоть бы что. Работой народ гнетет — все сходит. Чуть где Правда свой голос подымет — Силу в дело пускают. Костры, стрельба, виселица. Тюрьма-каторга. Усмирение. Кандалы.
Сила города выжигала. Племена полонила. Миром верховодила. Только Правду извести не могла. Вечная она. Неумираемая. Не зря народ говорит: правда в огне не горит, в воде не тонет.
Не одну, не две тысячи лет Сила Правду терзала. Властвовала. Да сдавать начала. Народ — правдолюб, правдоборец — морем заволновался. Крутой волной пошел. Того гляди, всех насильников смоет, мироедов погребет, богатеев захлестнет.
Завопили демоны. Забегали ироды. Зашевелились.
Коли Сила не берет, уловку искать надо. Богатей с лисой — что брат с сестрой. Не одну сотню хитростей знает. Черным разумом живет.
Вспомнили грабители, что Сила да Правда одной матери дочери. Похожи одна на другую, если сыздаля глядеть. Живехонько Силу под Правду подмазали, припудрили. Тонкую бровь навели, в девичье платье обрядили. Букет васильков в руки сунули, язык подковали. Утончили. И давай врать.
— Вот она, Правда-то, где трудовой народ! С нами она! Вы что? На кого руку подняли? На нее?
Народ малость стих. Силу за Правду принял. А она стоит рука об руку с демонами, как праведница. Утоненным голосом всякие сладкие слова выглаголивает. Знамением Правды осеняет.
Народ хоть и един был, да не одинаков. Нашлись подслепые. Не разобрали что к чему. Поверили. А сердцем глухие и душой слабые на мировую стали звать. Дескать:
— И мироед нам сосед. В одном царстве-государстве живем. Одним солнышком греемся.
А трусливый десяток свои трусливые мудрости выискал:
— Лучше порабощенными жити, нежели убиенными быти.
А те, что вовсе темные, руки к небу воздели:
— Братие, усмиритесь! В ноги ей поклонитесь!
Опять Сила над Правдой верх взяла, да недолго верховодила. Умнеть люди стали. Поняли что к чему. Разглядели румяна да пудру.
— Вперед! — протрубил народ.
Протрубил и пошел на решительный бой. А с ним — Правда. Смелая. Гневная. Во весь рост идет, выше небес. Шире Земли-матери. Грозная поступь. Железный шаг.
Дрогнули демоны. Затряслись ироды.
Побежали пугливыми крысами… Поскакали трусливыми лисами… Поползли ползучими гадами… Кто убег, кто утек, кто замертво лег, кто на колени пал — пощады просит.
Правда строга, да милостива. Всех по совести рассудила. И Сила к ней на поклон пришла.
— Прости меня, великая сестрица, народная царица. Служить тебе буду. Поняла я теперь, что Сила без Правды гибель людям несет. И Правда без Силы неохранимой живет.
Призадумалась Правда, а потом у народа спросила. Посоветовалась. И народ сказал:
