Якоб и Вильгельм Гримм - Немецкие народные сказки
– Захвачу я с собой мешок чечевицы, – сказал он, – она будет покрупней, чем просо, и дочке легче будет ее заметить, и с дороги она не собьется.
К полудню взяла девушка обед и пошла в лес, но чечевица исчезла – птицы лесные всю ее, как и в прошлый раз, поклевали, и ничего не осталось. Стала девушка плутать по лесу и сбилась с дороги, а тут ночь наступила, и пришла она тоже к избушке старика; ее впустили, предложили ей поесть и позволили переночевать. Человек с седой бородой снова спросил у животных:
Курочка-красотка,
Красавец-петушок
И ты, коровка пестрая,
Что скажете на то?
И снова животные ответили: «Дукс», и случилось все то же, что и в прошлый раз.
Приготовила девушка вкусной еды, поела и попила вместе со стариком, а о животных не позаботилась. Стала спрашивать она, где ей ночевать, и они ей ответили:
Ты с ним за столом сидела,
Ты с ним все пила да ела,
О нас не подумала, знать, –
Так вот и ищи, где спать.
Когда она уснула, явился старик, поглядел на нее, покачал головой и спустил ее в погреб.
Вот на третье утро и говорит дровосек своей жене:
– Нынче пришли ты мне обед в лес с младшей дочерью; она была всегда добрая да послушная, она уж с пути никогда не собьется, не то что сестры ее, баловницы, – тем бы все где-нибудь бегать да резвиться.
Не хотелось матери ее отпускать, и она сказала:
– Неужто должна я потерять и любимую дочку?
– Да чего ты беспокоишься, – ответил дровосек, – она не заблудится, она у нас умная и понятливая. Возьму я с собой побольше гороху и рассыплю его по пути; горох, он покрупней чечевицы, и укажет ей дорогу в лесу.
Но когда девушка вышла из дому с лукошком в руке, то горох весь уже был у лесных голубей в зобу, и не знала она, куда ей теперь идти. Она встревожилась и стала думать о том, что придется отцу остаться голодным, а мать будет горевать, если она собьется с пути. Наконец стало уже совсем темно, и увидела она вдали огонек и пришла к лесной избушке. Она ласково попросилась переночевать, и старик с седой бородой опять спросил у своих животных:
Курочка-красотка,
Красавец-петушок
И ты, коровка пестрая,
Что скажете на то?
– Дукс, – ответили они.
Подошла девушка к печи, где лежали животные, и стала ласкать и гладить курочку и петушка по гладким перышкам, а пеструю корову между рогами. Когда она приготовила, как велел ей старик, вкусную похлебку и поставила миску на стол, она спросила:
– Как же буду я есть, если добрых животных мы еще не накормили? Ведь в хозяйстве-то здесь всего вдосталь, – сперва уж я их накормлю.
Пошла и принесла ячменя и посыпала зерен курочке да петушку, а корове принесла большую охапку душистого свежего сена.
– Ешьте, мои милые, – сказала она, – а захочется вам попить, напою вас и свежей водицей.
И она принесла в избушку полное ведро воды, и сели курочка с петушком на край ведерка, клювы свои опустили, а потом закинули головы вверх, как пьют птицы, и пестрая корова тоже всласть напилась. Когда животные были накормлены и напоены, подошла девушка к столу, где сидел старик, и поела, что он ей оставил.
Тут вскоре стали курочка и петушок головки свои под крыло прятать, а корова глазами моргать. И спросила тогда девушка:
– Не пора ли и нам на покой?
Курочка-красотка,
Красавец-петушок
И ты, коровка пестрая,
Что скажете на то?
И ответили животные:
– Дукс,
Ты с нами вместе сидела,
Накормить, напоить нас велела, –
Ложись спокойно в кровать,
И будешь ты мирно спать.
Взошла девушка по лесенке наверх, взбила пуховые подушки, чистые простыни постлала, и когда уже все приготовила, то пришел старик и лег в постель, и седая его борода протянулась до самых его ног. А девушка легла в другую постель, прочитала молитву и уснула.
Спала она тихо до самой полуночи. Вдруг стало в доме так неспокойно, и девушка проснулась. И начало по всем углам трещать да постукивать, открылись настежь двери, и что-то ударило в стену. Задрожали стропила, будто их кто вырвал из пазов, и казалось, что рухнула и лесенка; наконец все так затрещало, будто рушилась и сама крыша. Потом снова все вдруг стихло, с девушкой никакой беды не случилось, и она осталась спокойно лежать и снова уснула. Когда она утром проснулась, ярко светило солнце, – и что же она увидела? Лежит она теперь в большой зале, и вокруг все блистает роскошью королевской: по стенам подымаются вверх, по зеленому шелковому полю, золотые цветы, постель вся из слоновой кости, а одеяло из алого бархата, и стоят рядом с ней на стуле жемчугом шитые туфли. Девушка подумала, что это все ей снится; но вот подходят к ней трое богато одетых слуг и спрашивают у нее, что она им прикажет.
– Уйдите, – сказала девушка, – сейчас я буду вставать и сварю старику похлебку, а потом накормлю и курочку-красотушку, и золотого петушка, и пеструю коровушку.
Она думала, что старик уже встал, глянула на его постель, видит – лежит в ней незнакомый человек. Поглядела она на него, а он молодой да такой красивый! Проснулся он, поднялся и говорит:
– Я королевич. Меня околдовала злая ведьма, она обратила меня в седого как лунь старика, заставила меня жить в лесу, и никто не смел находиться около меня, кроме трех моих слуг в образе курочки, петушка и пестрой коровы. Заклятье должно было длиться до той поры, пока не явится к нам девушка, добрая сердцем, и не к одним только людям, но и к животным ласковая; и это оказалась ты. В эту полночь ты нас расколдовала, а старая лесная избушка вновь обратилась в мой королевский замок.
Когда они встали, королевич сказал трем своим слугам, чтоб пошли они к отцу и матери девушки, звать их на свадьбу.
– А где ж мои сестры? – спросила девушка.
– Я запер их в погребе; завтра их выведут в лес, они будут там работать служанками у одного угольщика до тех пор, пока не исправятся и не перестанут морить голодом бедных животных.
170. Любовь и горе поровну
Жил-был когда-то на свете портной, был он человек сварливый; а жена была у него добрая, работящая и скромная, но никак не могла она ему угодить. Что бы она ни делала, он был всем всегда недоволен, ворчал, бранился, трепал ее за волосы и бил. Доведалось о том начальство, вызвали его в суд и посадили в тюрьму, чтоб он исправился. Просидел он там некоторое время на хлебе и воде, а потом его выпустили; но взяли с него слово, что он больше бить свою жену не станет, будет жить с ней в мире и согласии и делить с нею любовь и горе, как подобает мужу и жене. Некоторое время все шло хорошо, а потом он опять принялся за прежнее, стал сварлив и начал браниться снова. А так как ему бить жену было недозволено, то порешил он хватать ее за косы и вырывать у ней волосы. Жена от него убегала, выскакивала во двор, а он бросался за ней с аршином и ножницами или с тем, что ему под руку попадалось. Если он, бывало, ее поймает, то начнет смеяться, а если ему догнать ее не удавалось, он приходил в ярость, гремел и кричал. И так продолжалось до тех пор, пока не прибегали к ней на помощь соседи. Опять начальство призвало портного и напомнило ему про его обещание.
– Милостивые господа судьи, – ответил он, – я свою клятву сдержал, я ее не бил, а делил с нею любовь и горе.
– Как же это так? – спросили судьи. – Ведь она опять на вас жалуется.
– Да я ее вовсе не бил, я только хотел причесать ей рукой волосы, у нее вид был такой странный, а она от меня убежала и хотела меня в дураках оставить. Я кинулся за ней, чтоб она вернулась и принялась за свою работу, и я держал в руке, чтобы напомнить ей об этом, то, что мне под руку попалось. Я ведь делил с нею вместе и любовь и горе поровну, только я, бывало, ее поймаю – мне от этого любо, а ей горе: не поймаю ее – ей любо, а мне горе.
Судьи таким ответом не удовлетворились и определили портному заслуженное им наказанье.
171. Королек
В стародавние времена у каждого звука было свое значенье. Когда громыхал кузнечный молот, он выкликал:
«При-кле-пать! При-кле-пать!»
Когда поскрипывал плотничий рубанок, он говорил:
«Ты строгай! Ты строгай! Ты строгай!»
А когда начинали постукивать мельничные колеса, они говорили:
«Бог на помощь! Бог на помощь!»
А если мельник оказывался обманщиком, они говаривали верхненемецким говорком и спрашивали поначалу медленно:
«Кто там? Кто там?» – а потом быстро отвечали:
«Мельник! Мельник!» – и наконец совсем быстро, скороговоркой:
«Крадет дерзко, крадет дерзко, да с восьмушки три шестых!»
В те времена у птиц был тоже свой язык, и его понимал всякий, а теперь он звучит как щебет, писк или посвист, а у иных – как музыка без слов.
