Дмитрий Бахта - Мысли по дороге на пенсию
— Дочка, а где ж попутчик мой, соколик?
— Так он, дядька, ушел. Спешил, просил вещи ваши припрятать, да сказал, что вернется, свидимся, мол.
— С кем ушел-то?
— Так в карты с вами играли, жуличного вида мужички, прям боюсь за Филю.
— А куда пошли, не знаешь?
— Куда не знаю, только вот один вернулся часа через четыре и озирался тут, заглядывал везде. И вчера вечером в проулке показалось мне, что он хоронился.
— Темно, как же ты его разглядела?
— Он, когда вернулся, сильно хромал, и уши такие смешные, красные и распухшие, аж картуз не налазит. Я почти наткнулась на него и ухо опять распухшее увидала, да чуть не рассмеялась…
— Ну, спасибо. Вещички я пока оставлю. Филя встретиться — обязательно пошлю, чтобы он сам забрал.
«Так-так», — думал солдат, — значит, Цыгова школа. Значит, дал по ушам Филиппок. Вернулся, вражина, в засаде сел. Значит, сорвался Филя с поводка. Ломанул, значит, жуличных дядек. Почему один? Где второй мужичонка? Видать, побольше ему досталось, видать, не может в погоне участвовать. Значит, Филя может по моим стопам рвануть, на помощь. Как он, Филя-то, узнать может, куда меня повели? Спытать может второго варначину. Коли жив. Если б не жив, значит, этого с ушами, не оставил бы. Значит, спытал другого мужичка. Сошка-то мелкая, скорей всего, сбил Филя пыль-то блатную, расколол. Только вот знать-то много не может жулик — мелковат. Навести может только на старика мерзкого. Выходит, и мне искать старика надо, страшный он, не по зубам Фильке. Раз план появился, веселей стало. Трубочку выбил о каблук, рогожку прихватил и двинул фарту на встречу. На скотный двор зашел, да в лавку, да в кузню. Прятаться прекратил — круг замкнул. Пришел в кабак. Сел за стол, громко позвал девку, забрал вещи, выпил штоф вина, прикинулся сомлевшим. Тайно огляделся, вроде и никто не следит. Вышел на улочку, побрел пошатываясь, где побезлюдней. Услышал шаги за спиной. Выждал, замедлил движение, подпустил, в скручивании резко тряхнул мешком (на скотном дворе сыпанул в рогожку отрубей, да песка добавил). Догоняющий схватился за глаза, хрипел, кашлял. Видать, полую меру схватил солдатовой смеси. Вот те здрасте! Вот он, господин ушастый, кистенек уронил — не до погони. Не давая опомниться, накинул рогожный мешок на голову, ткнул под ребра, заставил судорожно вдохнуть, дернул мешок, опрокидывая и колено на грудь. Кашель, хрип, ножонками засучил как грудничок перед титькой. Вот он, пожалуйста, берите голыми руками. Стянул мешок, коленку на груди поострей разместил, грохнул, наклонившись к уху:
— Чьих будешь, обзовись паскуденышь!?
— Рваный я, с Иванычем по жизни. Так что ты, мужичина, влип, считай покойник ты!
— Ну, глянь на эту каторжную морду, ты ж щас хрустнешь у меня под коленкой, как вошь под ногтем, что тебе Иваныч? Что тебе смерть моя?
— Все едино, поймают тебя и в ноги к Иванычу бросят!
— Так я к нему и иду. Вояка-то, с которым я в лес пошел, решил на себя поработать, решил деньги общественные украсть. Вот пришлось ему рог пообломать. Мальчонка-то мой у твоего хозяина, так я и иду к нему, куда мне еще?
— Мастер ты, я смотрю, рога ломать. Прямо Ояма какой-то. И что с тобой возится Иваныч?
— Ты бы в господские дела не лез. Скажи лучше, как дойти к Иванычу?
— Вот лапоть! Где Иваныч, знать никто не знает. Околоточный, вон, премию от купчин предлагает — пять рублев только за словечко. А Иваныч никому не показывается, но всех видит!
— Так что же мне делать-то? Я барину твоему долг отдать хочу. От разбойничков ваших сбежал, оторвался. Как мне мальца вызволить?
— Велено мне за тобой проследить и в малину доставить, а там Иваныч сам решит, как с тобой поступить.
— Так веди.
И пошли. Разбойник, еще недавно жалкий, жадно хватающий воздух, утер слезы и сопли грязным рукавом да приосанился. Забыл напрочь, в каком положении корчился под солдатовым коленом, и уже властно понукал куда идти. Шли долго. Солдат, по привычке, замечал ориентиры и пути отхода. Вдруг вспомнил проулочек, где ему завязывали глаза. «Близко уже», — подумал. Внутренне подобрался, незаметно взял в руку пяток длинных гвоздей, увесистых, граненых, судя по длине, кованых для ворот или еще для чего большого. Провожатый что-то заюлил, закрутил головой. Солдат пропустил его на пол шажочка вперед — пусть под рукой будет. Они шли вдоль покосившегося забора. Вдруг солдат услышал звуки потасовки, скрытой пока строениями. Скорость событий резко изменилась. Восприятие и чувства старого служаки резко обострились. Провожатый, как в замедленном кино, поворачивался, дергая что-то из-за пояса. Свободная рука расслаблено, но мощно, хлопнула в мякоть шеи, цепляя ворот обратным движением, направила обмякшего горе разбойника на столбик забора. Ноги сами подобрали разбег к прыжку, оттолкнувшись от забора каблуком, закрутили тело в пируэт. Глаза уже в полете отработали как дальномеры и прицелы. Падая на землю и уходя клубком с места приземления, солдат хлестко распрямил руку с гвоздями, направил свистнувшие жальца в овал лица ближнего врага (а кто еще в бандитской малине? нету там друзей!). Фиксируя рев «Попал!», — продолжил кувыркаться по земле, подбил ноги подвернувшегося. Прокатился по упавшему впечатывая локти и колени во все мягкие места, подхватил топорик с земли, метнул в набегающего. Тут, как с небес, скрипучий и тихий голос: «Стоять всем, гостей не трогать!» И к нему: «Ах, солдатик, ты ведь не призывник уж давно, куда спешишь? Спокойно. Филя твой — вот он. К чему людей рвешь?». Вкрадчиво так и спокойненько, разрушил тать старая, боевой вихрь. Слушать его начал солдат, Филю глазами нашел. Вот он, сжимает кол деревянный, рубаха разодрана, носом чуть не пар пускает — боец! Оценил обстановочку: старик с блеклыми рыбьими глазами на бревнышках сидит, трое на ногах, рожи явно не камер-юнкерские. Четверо корчатся по полу, как черви на рыбалке. Ничего обстановочка. Только вот Иваныч-то, его же никто не видел. Не оставит он в живых. Надо дорабатывать. Ишь, кот баюн: все застыли, всех заморочил. Только мы ученые, видали мы, таких Кашпировских. Старик, как змей, стремительно, едва уловимо для глаза, скользнул вплотную к Филе, задрал ему бороду острейшим ножом. Зверь внутри солдата прыгнул — не было и доли секунды промедления и мыслей не было, только бросок пса на жалющую змею. Острие мгновенно отреагировало, хищно подставляясь под грудь солдата. Холод каторжанского ножа, не остановил движения к цели, руки смертельным вихрем крутанули хлипкую шейку, пальцы как когти завершили разрушение. Бой продолжался. Филя стал рядом. Теперь все напоминало работу косарей на поле — ритмично, наотмашь, от души. За миг все было кончено. Перед натиском и верой друг в друга разбойники были слабой преградой. Солдат присел, прижал руку к боку, прикрыл глаза. Филя, борясь с испугом и отчаянным желанием просто разреветься от бессилия, пытался приподнять друга на ноги. Старая женщина, проходившая мимо, остановилась и коротко, но властно сказала: «Неси ко мне, быстрей!»
В маленькой темной лачуге Филю и маленького мальчишку, то ли внучка, то ли приемыша, выставили из единственной комнаты в сени. Крикнув, чтобы принесли воды, женщина начала, позвякивая, доставать стеклянные посудины и что-то еще. Филя, следуя подсказкам мальца, таскал воду, топил дымную потрескавшуюся печурку. Мыслей не было. Двое суток боролся солдат с костлявой, то погружаясь в забытье, то изредка выныривая в общий мир, для того чтобы найти глазами Филю. На третью ночь, под утро, он нашел в себе силы сесть. Потрепал Филю, разбудил, улыбнулся:
— Ты знаешь, я вспомнил, мама меня звала Филей, пока командиры не стали звать Солдат. Вот так, тезка! — помолчал и добавил:
— Вот и пришел я. Пенсия.
Медленно опустил голову на грудь и замер…
Выполнив все обряды, как советовала женщина, Филя положил завернутого в чистую холстину друга на старенькую тележку и повез за село. Он загодя облюбовал место на опушке, рядом с большим камнем, старым и замшелым. Вокруг в хороводе молодые березки. Солдат был бы доволен: он часто останавливал взгляд и любовался простыми, но совершенными творениями природы. Всепоглощающая, светлая грусть звенела тетивой. Мальчишка увязался щенком, помогал тянуть тележку, рыть могилку. В пацаньих глазах плескалась кипучая жизнь. Не было ни капли фальшивой игры и скорби, принятой на похоронах. Просто жизнь и любопытство. Возвращались на вечерней зоре. Солнце яркое, но покрасневшее, давало последнее тепло и праздничную окраску бедняцкой улочке. Из замедленного, дремотного состояния, Филю резко выхватил крик пацана. Он увидел, как старая женщина, словно кусок темной ткани безвольно колыхалась в разбойничьих руках блатаря, рядом еще двое вражин. Внутри у Фили все взорвалось, он моментально почувствовал себя стрелой, летящей в цель. В ушах свист ветра, рядом невидимое плечо солдата. Очнулся от колокольцем звеневшего мальчишечьего голоса:
