Елена Ланецкая - Одолень-трава
С облегченьем откинувшись на упругое сиденье автомобиля, этот московский «денди»[8] включил кондиционер и улыбнулся, ибо взор его упал на соседнее сиденье. Там лежал букет роз — трепещущих, перепуганных собственным совершенством, пунцовых роз «Кардинал»! Розы задрожали еще сильнее, когда молодой человек взял их в руки, мечтательно поднес к лицу и вдохнул аромат, как видно, вспоминая о ком-то, а затем, сладко потянувшись, небрежно швырнул букет на пустое сиденье… Вслед за розами туда же полетел и хрустящий сверток.
Неожиданно расхохотавшись, денди нажал кнопку магнитофона, и прозрачная, прохладная мелодия полилась из стереодинамиков. Он включил зажигание, машина плавно двинулась с места и приостановилась у поворота направо, на 1-ю Тверскую-Ямскую. Пробки здесь уже не было, машины летели на полной скорости, все стекла в них были опущены, и в салонах взвихрялись взбодренные скоростью воздушные потоки.
Не трогаясь с места, мужчина обхватил обеими руками руль и улегся на него, вглядываясь в проезжающие мимо автомобили. Он что-то еле слышно нашептывал, злорадно улыбаясь одними губами. Улыбка у него была неприятная, а глаза пустые и холодные. Наконец, взгляд незнакомца остановился на пожилом и, видно, очень уставшем водителе серой «Волги»… и тут что-то произошло.
Пожилой водитель вместо тормоза случайно нажал на газ и врезался в отходивший от остановки троллейбус. А водитель зеленого «Запорожца», едущий вслед за «Волгой», чтобы избежать столкновения, резко крутанул руль вправо и, вылетев на тротуар, вломился прямо в стеклянную витрину «Школьника». Визг тормозов, крики и звон бьющегося стекла огласили всю улицу. К месту происшествия со всех ног бежал постовой, послышалось: «Врача скорее, вызывайте „Скорую“!»
А молодой человек, удовлетворенно кивнув, мгновенно вырулил перед замершим потоком машин в крайний левый ряд, прибавил скорость и сгинул… Номеров на его машине не было.
* * *Тверской бульвар изнывал от жары, но деревья его, поникшие от нещадного Солнца, все же давали немного прохлады и тени.
На скамеечке у центральной аллеи примостился, закинув ногу на ногу, спортивного вида старик лет под семьдесят в кроссовках и модной майке. На лоб у него была низко надвинута сетчатая кепочка с длинным козырьком. Прикрыв глаза, он глядел на прохожих, на суетливо чирикавших воробьев у скамейки напротив, где энергичная бабушка с маленьким внуком кормила их свежей булкой. Поджарый старик сцепил ладони на животе и, выстукивая ритм подушечками пальцев, высвистывал какой-то марш, вытянув дудочкой тонкие бескровные губы.
К театрам, расположившимся по обе стороны бульвара, уже стягивалась нарядная публика, хотя было еще совсем светло, и сумерки даже не думали подбираться к Москве.
Вот мимо скамеек прошествовали иностранцы, свежевымытые и беспечные, обремененные из всех мыслимых на земле забот лишь своими сверхчувствительными фотоаппаратами… Прощебетала стайка причудливо одетых юных созданий, что явно выпорхнула из подъезда театрального института, расположенного неподалеку — в Собиновском переулке. На девицах были немыслимые разномастные шляпки, все были очень стройненькие, раскованные и смешливые, и все шалили и валяли дурака, несмотря на жару. Единственный в стайке юноша вдруг выступил из девичьей компании, остановился посреди аллеи, и, сдвинув шляпу на затылок, одарил бульвар звучанием своего сильного и волнующего голоса.
«Паду-у ли я стрелой пронзе-е-нны-ый…» — послышалось в самом центре Москвы. Звонким хохотом сопроводили спутницы его вдохновенное соло. Казалось, даже зной немного ослабел, щадя веселую, полную молодых, свежих сил ватагу студентов…
Спортивный старик в кепочке, сидящий как раз напротив и наблюдавший эту сценку, хрустнув суставами, крепко сжал пальцы, приподнял набрякшие от зноя веки и встретился взглядом с юным тенором, распевающим арию Ленского посреди Тверского бульвара.
Юноша внезапно осекся, будто подавился звуком собственного голоса, пошатнулся, как от удара, и в растерянности уставился на хохочущих однокурсниц, которые принялись тормошить его и требовать продолжения. Видимо, наш Ленский попытался выполнить их настырные просьбы, но издал лишь какой-то нелепый квохчущий звук, от которого девицы прямо-таки за животики похватались. Он же, встревоженный и разозленный, надвинул шляпу на лоб, грубо оттолкнул ближайшую из подруг и, круто развернувшись, направился к переходу, выводящему с бульвара прямо к мрачной громадине нового МХАТа.
Сухощавый старик, неспешно поднявшись, последовал за ним, распугав голубей, слетевшихся к ногам хлебосольной старушки. А ее карапуз отчего-то страшно испугался взгляда белесых, пронзительных глаз человека в кепке… Тяжело и не по-детски неуклюже плюхнулся он на землю, — наверное, подвернул ножку, огласив Тверской отчаянным ревом.
А незадачливый обладатель волнующего тенора в это время уже перешел на другую сторону и двигался вдоль служебных подъездов затихшего МХАТа к улице Неждановой. Там жила известная на весь мир престарелая примадонна, которая давала ему уроки пения. Он был обескуражен, подавлен и раздражен. Еще бы: так позорно дать петуха в самом центре Москвы… Да такого с ним никогда не бывало! В голову, конечно, лезли самые мрачные мысли.
«Заболел я, что ли?.. Может, связки перетрудил? Да уж, докатился — проорать эдаким петушком, да еще перед Любкой… нет, тут что-то не так! Ведь когда она рядом — соловьем заливаюсь… Просто глупость какая-то!»
Молодой человек шел, страшно опечаленный, потерянный и полубольной. Приближаясь к Неждановой, он подумал, что хорошо было бы сейчас зайти в церковь. Заторопился, почему-то боясь оглянуться, словно мог увидеть там, позади, нечто пугающее. Этот внезапный его страх был вполне безотчетным: солнце все еще накаляло землю, хотя по времени уже давно наступил вечер, кругом было полно народу, и ничто не предвещало беды…
Молодой человек вспомнил, как прошедшей весною, пасхальной апрельской ночью они всем курсом пришли сюда, к церкви, как маленькая площадь перед храмом мерцала, вся в ярких огнях свечей, и как он возвращался тогда домой, переполненный какой-то особенной радостью… Юноша ускорил шаги, подумав про себя: «Скорей бы войти…» — но церковные двери оказались закрытыми. На площади не было ни души… И улица Неждановой катилась под уклон от Тверской, опустевшая и немая.
Чьи-то гулкие шаги послышались в отдалении, наш студент обернулся… Спортивного вида старик приближался к нему, опустив голову и вперив взгляд в свои сомкнутые на животе пальцы. Необъяснимая слабость разлилась по всему телу юноши, сердце его упало и, застыв на месте, словно загипнотизированный, смотрел он, как этот человек подходит к нему…
Что сталось дальше с незадачливым Ленским, никто не знает.
* * *В лабиринтах старой арбатской квартиры, укутанной в затхлый портьерный сумрак, раздался короткий трескучий звонок.
Хозяйка пошла открывать. Это была еще молодая, ярко накрашенная, сухая женщина с темными, забранными в пучок волосами и в черно-красной сатиновой юбке до пят. Рваные ее шлепанцы, хлопая по голым пяткам, простучали по длинному коридору, взметнув кое-где легкие клоки пыли. Пыль тотчас попряталась по плинтусам, входная дверь, клацнув затворами, распахнулась, и позвонившие оказались внутри.
Вошедшие — это были две совсем еще юные девушки в потертых джинсиках, застеснявшись, мялись в коридоре.
— Марина? — выдавила наконец темненькая, с ясными бирюзовыми глазами. — Мы от Нонны…
— Да, проходите, проходите, не стесняйтесь… — зазывала, хлопая шлепанцами, Марина — хозяйка квартиры.
Она провела гостей в малюсенькую комнатку, загроможденную старой мебелью. Непонятно, как ухитрились затащить сюда концертный рояль, да еще старательно завалить его всякой рухлядью… Рояль посверкивал черным лаком сквозь груды журналов, выкроек, игральных карт, мотков шерсти и какого-то тряпья. По стенам лепились фотографии, миниатюрные портретики, старые и не очень, акварели и карандашные рисунки в деревянных рамочках. А над продавленным диваном прямо напротив дверей висел роскошный овальный портрет необычайно красивой женщины в бальном атласном платье, в черных перьях и жемчугах… Красавица, чем-то отдаленно напоминавшая хозяйку, глядела прямо на оробевших девочек…
— Присаживайтесь вот сюда, на диван. Так, времени у нас много, спешить некуда. Ну, кто первый? — проговорила Марина, уставившись на девочек в упор. Глаза ее сильно косили. Девочки переглянулись. — Смелее, смелее, вас никто сюда идти не заставлял — сами ведь захотели. Ну? Как зовут-то вас?
— Давайте я! — осмелилась большеглазая блондинка, вся в мелких кудельках «крутой», неуложенной химической завивки, отчего напоминала она славного и дурашливого барашка. — Меня Машей зовут.
