Павел Бажов - Малахитовая шкатулка
У богатых, известно, пособников всегда много. Эти поддужные и давай напевать Троше про невесту:
— Краля писаная! С одного боку тепло, с другого того лучше. Характеру весёлого, и одна разъединая дочь… По времени полным хозяином станешь. А ведь дом-то какой! По всей округе на славе!
Бабушке Трошиной, видно, надоело всю жизнь в бедности колотиться, она и поддакнула:
— Коли люди с добром, почему нам отворачиваться?
У Троши по этой части настоящей думки не было, он и говорит:
— Раз пришла пора жениться, надо невест глядеть.
Поддужные радёхоньки, что парень этак легонько на приманку пошёл, поторапливают:
— Тогда и тянуть с этим нечего. В воскресенье приезжай с бабушкой. Смотрины устроим, как полагается. Об одёже да справе не беспокой себя. Там знают, что из сиротского положения ты. Взыску не будет.
Уговорились так-то. Сказали Троше, в котором доме ему сперва остановиться надо, и уехали. Как пришло воскресенье, Троша оделся почище да утречком пораньше и пошёл в Мурзинку, а бабушка отказалась:
— Ещё испугаются меня старухи, и тебе доли не будет! В самоцветах разбирать научился, неуж невесту не разглядишь.
Трошу в те годы не зря Лёгоньким звали. Он живо дошагал до Мурзинки. Нашёл там дом, в котором ему остановиться велели. Там, конечно, приветили, чайком попоили и говорят:
— Отдохни покамест, потому смотрины вечером будут.
Парень про то не подумал, что тут какая уловка есть, а только отдыхать ему не захотелось. — Пойду, — думает, — погляжу Мурзинку.
Камешки тогда по многим деревням добывали. В Южаковой там, в Сизиковой, по всей речке Амбарке, а всё-таки Мурзинка заглавное место была. Тут и самые большие каменные богатеи жили, и старателей много считалось.
В числе прочих старателей был Яша Кочеток. Груздок, как говорится из маленьких, а ядрёный, глядел весело, говорил бойко и при случае постоять за себя мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать, этим боком хоть и не поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка. В одном у него строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного из рук не выпустит. А повадку имел такую: все камешки, какие добудет, на три доли делил: едовую, гулевую и душевную. В душевную, конечно, самая малость попадала, зато камень редкостный. Деньги, которые за едовую долю получал, все до копейки жене отдавал и больше в них не вязался: «хозяйствуй, как умеешь»! Гулевые деньги себе забирал, а душевную долю никому не продавал и показывать не любил.
— Душа — не рубаха, что её выворачивать! Под худой глаз попадёт, так ещё пятно останется, а мне охота её в чистоте держать. Да и по делу это требуется.
Начнут спрашивать, какое такое дело, а он в отворот:
— Душевное дело каменному родня. Тоже в крепком занорыше сидит. К нему подобраться не столь просто, как табаку на трубочку попросить.
Одним словом, чудаковатый мужичок.
Про него Троша дома слыхал, и про то ему было ведомо, что в Мурзинке чуть не через дом старатели жили. Троша и залюбопытствовал, — не удастся ли с кем поговорить, как у них тут с камешками, не нашли ли чего новенького. Троша и пошёл разгуляться, людей поглядеть, себя показать. Видит, — в одном месте на брёвнах народу многонько сидит, о чём-то разговаривают. Он и подошёл послушать.
Как раз оказались старатели, и разговаривали о своём деле. Жаловались больше, что время скупое подошло: на Ватихе давно доброго зёрнышка не находили, на Тальяне да и по другим ямам тоже большой удачи не было. Разговор не бойко шёл. Всё к тому клонился — выпить бы по случаю праздника, да денег нет.
Тут видит Троша, — подходит ещё какой-то новый человек. Один из старателей и говорит:
— Вон Яша Кочеток идёт. Поднести, поди, не поднесёт, а всех расшевелит да ещё спор заведёт.
— Без того не обойдётся, — поддакнул другой, а сам навстречу Якову давай наговаривать:
— Как, Яков Кирьяныч, живёшь-поживаешь со вчерашнего дня? Что по хозяйству? Не окривел ли петушок, здорова ли кошечка? Как сам спал-почивал, какой лёгкий сон видел?
— Да ничего, — отвечает, — всё по-хорошему. Петух заказывал тебе по-суседски поклончик, а кошка жалуется: больно много сосед мышей развёл — справиться сил нет. А сон, и точно, занятный видел. Будто в Сизиковой бог по дворам с казной ходил, всех уговаривал: «Берите, мужики, кому сколько надо. Без отдачи! Лучше, поди-ка, это, чем полтинничные аметистишки по одному из горы выковыривать».
— Ну, и что? — засмеялись старатели.
— Отказались мужики. «Что ты, — говорят, — боже, куда это гоже, чтоб незаробленное брать! Непривычны мы к этому». Так и не сошлось у них.
— Ты скажешь!
— Сказать просто, коли язык не присох.
Тут который сперва-то с Кочетком заговорил, — он, видно, маленько в обиде за петуший поклон оказался, — он и ввернул слово в задор.
— И понять не хитро, что у тебя всегда одно пустобайство.
Кочеток к этому и привязался:
— По себе, видно, судишь! Неуж все на даровщину польстятся? За кого ты людей считаешь? К барышникам прировнял! Совесть-то, поди, не у всякого застыла.
Другие старатели ввязались и пошло-поехало, спор поднялся, потому — дело близкое. Бог хоть ни к кому с казной не придёт, а богатый камешок под руку попасть может. Стали перебирать своих богатеев, — кто от какого случая разъелся. Выходило, что у всех не без фальши богатство пришло: кто от артели утаил, кто чужое захватил, а больше того на перекупке нажился. Купит за пятёрку, а продаст за сотню, а то и за тысячу. Эти каменные барышники тошней всего приходились старателям. И про то посудачили, есть ли кому позавидовать из богатеев. Тоже вышло, — некому. У одного сын дурак дураком вырос, у другого бабёнка на стороне поигрывает. Того и гляди, усоборует своего мужика, и сама каторги не минует, потому дело явное и давно на примете. Этот опять с перепою опух, на человека не походит. Про невесту хвалёную Троша такого наслушался, что хоть уши затыкай. Потом, как за ним прибежали: пора, дескать, на смотрины идти, он отмахнулся:
— Не пойду! Пускай свой самоцвет кому другому сбывают, а мне с любой придачей не надо!
Поспорили этак старатели, посудачили, к тому пришли: нет копейки надёжнее той, коя потом полита. Кабы только этих копеек побольше да без барышников! Известно, трудовики, по-трудовому и вывели. Меж тем темненько уж стало. Спор давно на мирную беседу повернул. Один Кочеток не унимается.
— Это, — кричит, — разговор один! А помани кого боговой казной, либо камешком в тысчёнку-две ростом, всяк руки протянет!
— Ты откажешься? Сам, небось, заветное хранишь, продешевить боишься!
Кочеток от этого слова весь задор потерял и говорит совсем по-другому:
— Насчёт моего заветного ты напрасное слово молвил. Берегу не для корысти, а для душевной радости. Поглядишь на эту красоту — и ровно весной запахнет. А что правда, то правда: подвернись случай с богатым камешком, — не откажусь. Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки разуты-раздеты. Да мало ли забот!
Другой старатель подхватил:
— А я бы лошадку завёл. Гнеденькую! Как у Самохина. Пускай не задаётся!
— Мне баню поставить — первое дело, — отозвался ещё один. За ним остальные про своё сказали. Оказалось, у каждого думка к большому фарту припасёна.
Кочеток на это и говорит:
— Вот видите, — у каждого своя корысть есть. Это и мешает нам найти дорогу к далевому глядельцу.
Старатели на это руками замахали и один по одному расходиться стали, а сами ворчат:
— Заладила сорока Якова одно про всякого. Далось ему это далевое глядельце!
— Слыхали мы эту стариковскую побаску, да ни к чему она!
— Что её, — гору-то, — насквозь проглядывать! Тамошнего богатства, всё едино, себе не заберёшь. Только себя растравишь!
— Куда нам на-даля глядеть! Хоть бы под ногами видеть, чтоб нос не разбить.
Разошлись все. Пошёл и Кочеток домой, а Троша с ним рядом. Дорогой Яша спрашивает у парня, — чей да откуда, каким случаем в Мурзинку попал, какие камешки находить случалось, по каким местам да приметам. Троша всё отвечает толково и без утайки, потом и сам спрашивает:
— Дядя Яков, о каком ты далевом глядельце поминал и почему это старателям не любо показалось?
Яков видит, — парень молодой, к камешкам приверженность имеет и спрашивает не для пустого разговору, доверился ему и рассказал:
— Сказывали наши старики, что в здешних горах глядельце есть. Там все пласты горы сходятся. А да левым оно потому зовётся, что каждый пласт, будь то железная руда али золото, уголь али медь, дикарь-камень али дорогой самоцвет, насквозь видно. Все спуски, подъёмы, все выходы и веточки заприметить можно на многие вёрсты. Глядельце это не снаружи, а в самой горе. Добраться до него человеку нельзя, а видеть можно.
— Как так!
— А через терпеливый камешок.
— Это ещё какой? — спрашивает Троша.
