Ирина Балина - Крот Филипп и мышка По
– Выходит, твоя семья перебралась на этот берег по норам, вырытым под рекой ещё во времена большого мышиного переселения?
– Всё верно, норы были давно заброшены, мыши расселились в лесу, а поместье осталось лишь в памяти стариков.
– Будем надеяться, что ночевать нам всё же доведётся под крышей, – вздохнул крот.
Лес надвинулся на друзей стеной деревьев и щебета птиц. Поместье было видно издалека. Оно, действительно, было огромным. Филипп сразу представил сотни мышей, шныряющих туда и обратно по верандам, лестницам и переходам. Крыша возвышалась над корневищем старого дуба, вниз, под корни, уходило множество ходов, вокруг на земле виднелись старые, местами заваленные входы в подземную часть сооружения. В одном из окон показалась мышиная мордочка. Кроту вдруг представилось, что это – потомок дядюшки Грея, оставшийся присмотреть за семейным домом на время, пока все ушли, что сейчас он завидел вдалеке гостей и вылез приветственно помахать им лапкой. Мышонок, действительно, взмахнул лапой. Это был первый из путников, добравшийся до леса.
Когда По и Филипп оказались на пороге дома, изнутри уже доносился звук беготни и топотни, а также задорного детского смеха, такого, какой бывает у детей, когда они во сне попадают в старинный замок, о котором на ночь им прочитала мама.
Крот как ни в чём не бывало проследовал за По через порог дома и немало удивился тому, что мыши все как один замерли, завидев его. Он так привык быть невидимкой, что совсем забыл, что на самом-то деле зверем он был довольно крупным, а в тот день ещё и неопрятным в виду всех происшествий.
– Не пугайтесь, – поспешила объясниться По, – это Филипп, мой друг. Он здесь потому что…
– Мы видим, Полли, – перебила её сбитенькая мышка на коротких лапках, – что это крот, причём довольно большой.
– Ага, здоровенный! – подхватила малышня, выпучив глазки-бусинки.
– Большой и неповоротливый, – заговорил мышь откуда-то сверху.
– Видал я таких, как он вообще сюда пролез?
– Я беспокоюсь за сохранность поместья от таких посетителей.
Со всех сторон посыпались комментарии в адрес внешности крота и свойств его сородичей, которые по большей части, уверял сам себя Филипп, были мышиной выдумкой.
– Филипп спас семейство Эдмунда из пожара… – попыталась было продолжить По. Но её вновь перебили.
– Ах, кролики! Не поймите меня неправильно, но я бы усомнилась…
– Прожорливее мышей. Уверяю вас!
– Без сомнения, огромный и вонючий…
«Они сами себя-то хоть слушают?» – думал Филипп, не успевая переводить взгляд с одной мыши на другую. Вскоре они начали говорить абсолютно одновременно и их слова слились в никому не понятный гомон.
– Я пригласила Филиппа погостить у нас сегодня, – не надеясь быть услышанной, проговорила По.
Проходившая мимо пожилая мышь сунула в лапы кроту веник, пробурчав: «Поможешь с листьями, лишняя пара лап не помешает».
Мыши, действительно, принялись прибирать дом от многолетней листвы, налетевшей через дыры в прохудившейся крыше. Кто-то снимал паутину, грозя паукам и советуя подобру-поздорову выбрать другое место для охоты. Кто-то полез на крышу и наскоро стал заделывать дыры кусочками мха и соломы. Кто-то отправился в лес за съестными запасами к ужину. В толкотне и шуме уборки, перемежавшейся криками на мышат, хулиганивших и мешавших делу идти слаженно и чётко, Филипп стоял посреди огромного зала, в куче листьев, которые сметались туда с целью дальнейшего выноса, и смотрел на большой красивый рыжий лист. Он не мог сказать точно, кленовый он был или ещё какой-то. Он ведь совсем недавно познакомился с верхней частью деревьев. Но он очень ему понравился, возможно, потому что был ярким, и крот хорошо его видел.
К вечеру поместье было прибрано, большой стол в гостиной вместил всех прибывших, и ещё куча места осталась. «Как ясно теперь, насколько пришла в упадок эта мышиная семья», – думал крот, осматривая круглый стол, лишь половину которого занимали хозяева.
Угощение было изобильным: оказалось, что в погребах, под домом, беглецы оставили кое-какие припасы. Они были заботливо рассортированы и уложены в корзины, мешочки, завёрнуты в листья, подвешены к потолку, поэтому совсем не испортились и даже лучше просохли и стали ещё вкуснее. За едой Филиппу показалось, что мыши испарились. Вдруг стало так тихо, никто ничего не говорил, и только приглушённый хруст напомнил ему о дружном ужине мышей. По решила воспользоваться на время установившейся тишиной, и родственники вынуждены были её слушать, не желая оставить и кусочка на столе.
– Предки Филиппа тоже бывали на этом берегу, – робко начала она, – они прорыли тоннель под рекой, по которому Филипп вывел нас из леса.
– Нас? Мы шли своим тоннелем, – заголосил, чуть не поперхнувшись, мышь, сидевший рядом с дедушкой Дейлом.
– Наши предки не одобрили бы крота за этим столом, – забрюзжала мышь по соседству от него.
– Меня и семью кроликов… – попыталась продолжить По.
– Кролики – ужасные обжоры, им ничего нельзя доверить посторожить, – буркнул кто-то совсем рядом.
– Ох, Филипп, давай-ка возьмём пару зёрен, сушёных грибов, вон ту вязанку и поедим на крыльце… – протянула По, качая головой.
– Это очень хорошая мысль, я боялся подкинуть её тебе, но теперь я совершенно счастлив.
Вечер был прохладным, приятный ветерок щекотал щёки крота его же усами. Они уселись на ступеньки, разложили припасы на большом листе лопуха и стали смотреть на реку. Тёмно-синий поток бежал далеко у подножья холма, на его склоне можно было разглядеть семейства животных, прибывших с того берега. Не все ещё успели обзавестись временным пристанищем. Многие устроили ночлег прямо на берегу. Близость воды в тот день не пугала даже самых ярых любителей суши, вода казалась гарантом безопасности, спасением от огня.
– Тяжёлый выдался денёк, – протянула По.
– Ну что ты, твоя родня, конечно, не сахар, но я не встречал обратных примеров.
По вздохнула и покачала головой, но объяснять ничего не стала. Ей было привычно оставаться непонятой. А Филипп смотрел на другой берег и почти ничего не видел. Только небо, освободившееся от деревьев, вздыхало привольно и провожало солнце восвояси.
Глава VIII
Взаперти
Из темноты выгоревших стволов в темноту ночи вылез опалённый пожаром зверь. Зверь, уставший, напуганный и голодный. Однако в мыслях его носилось только одно: «свободный». Левый бок ныл почти что вслух, там что-то поблёскивало. Хвост волочился по земле облысевшим шнурком. Глаза краснели, застланные пепельной пылью. Внутри жгло, и было трудно дышать. Кашель глухим гарканьем дёргал тело из стороны в сторону при каждом шаге. Но на безусой морде шевелилась, извиваясь меж обгорелых скул, лисиная улыбка. Любой подумал бы, что сейчас его ведёт только голод, но лис-то знал точно, что его ведёт свобода. Так хорошо было ему бежать по земле, чёрной от сажи, вдыхая невыносимо пронзительный запах гари, в темноте, смешавшей землю с небом. Ему казалось, он уже летит. Он не преставал чувствовать боль, но она совершенно ему не мешала. «Что теперь мне вообще может помешать?» – думал он и смеялся в мыслях, потому что смеяться вслух ему не давало тяжёлое дыхание. Ему казалось, что облысевшие верхушки холмов кланялись, когда он пробегал мимо. Что клубы поднимавшейся от прикосновения его лап сажи, покрывали его спину бархатной мантией. Что пустые древесные остовы трубили ему вослед. Упади сейчас первая звезда у него на пути, он не удивился бы и пробежал бы мимо. «Вот и всё, – думал он, – вот и всё!». «Свободен, свободен, свободен», – стучало сердце из своей клетки.
Лис бежал к плотине – единственной сухопутной дороге через реку, известной ему. И если лес пощадил его, скрыв покрывалом ночи всё то, что осталось от леса и превратило его в никому незнакомое доселе место, то на плотине лис встретил следы пожарища, следы зверей, спасавшихся бегством через этот мост. Оставленные ещё на подъёме вещи: разбитые горшки, столовая утварь, мешочки с едой. Передник повис на перилах, зацепившись за торчавший сук. Липкие, раздавленные лапами ягоды застелили один из лестничных пролётов. Маленький беленький чепчик гонялся по полу, как белая мышь, толкаемый ветром. Лис шёл мимо всего этого почти что ползком. Казалось, сейчас сверху на него прикрикнет кто-то: «Не тронь, сейчас подниму!». Но никто не кричал. Только ветер шумел всё сильнее с каждой ступенькой. Когда лис взобрался на самый верх, силы ненадолго оставили его окончательно. Он вытянул передние лапы и, подложив их под голову, распластался на деревянной поверхности моста. Ветер шевелил остатки шерсти у него на спине, волны, бившиеся о плотину, с одного уха, успокаивали прерывистое дыхание, а шум водопада с другого – начинал убаюкивать. Внезапно кончик его носа дёрнулся пару раз совершенно независимо от него. Остатки острого лисьего нюха уловили свежий след. «Мыши!» – открылся один глаз. «Зайцы…» – второй. «Хомяки…» – лапы сами встали и понесли лиса вперёд, к тому берегу. Он принюхивался всё тщательнее, запах нравился ему, ему казалось, будто он уже ест. Как же он был голоден! Но что это? С каждым шагом он всё яснее осознавал, что идёт по каким-то вещам, которые обыкновенно просто так не валяются посреди моста. Нюх, на минуту завладевший всецело его вниманием, немножечко уступил зрению: там и тут лис видел шляпы отцов, трости дедов, чепчики детей и платочки матерей. Вот разорванная нитка бус, а здесь – тряпичная кукла с оторванным ухом. Горка зерна, высыпавшаяся из мешка, сундук, перевёрнутый вверх тормашками, стёганое одеяльце и кружевная салфетка, чайник с отбитым носиком и фарфоровые осколки, некогда бывшие сервизом, коробка без крышки, ленты и клубки, лейка и кусок пирога. На него никто не наступил, удивительно. Гилберт поднял его с пола и жадно съел в два укуса. Он брёл дальше, всё ниже и ниже опуская голову. «Звери бежали тут, спасаясь от огня… – думал он, – как ужасно…». Он размышлял сейчас настолько сердечно, насколько мог тот, у кого в лесу не было дома, не было семьи, кому и просто голову негде было приклонить. Перед глазами у него всплыл образ Марты. Она смотрела на него с испугом и невыразимой просьбой в глазах. Такой он последний раз видел её в кроличьем домике. «Как же Эдмунд, Марта и дети? Они-то спаслись?» – думалось ему. Внезапно что-то огромное и чёрное обняло его изнутри и сдавило так, что стало трудно думать. Недавняя лёгкость полёта свернулась и рассыпалась, как пожухлый цветок. Рёбра стиснули сердце, в рот бросился солоноватый привкус.
