Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2
Все хохочут, покатываясь, утирая слезы, а Понтя даже икая.
Открывается дверь, и заглядывает нянечка. Смотрит, что все смеются, моргает глазами и, не зная, что к чему, сама смеется.
5
Через неделю после дня рождения выписали второго «самолета», а дяде Ване сделали новую операцию. Что-то у него не так срасталось.
— Это надо же, — говорит он, покрываясь липким потом, серея, но все-таки улыбаясь. — Второй раз шею сломали и снова составили.
От боли он курит, пуская дым под одеяло, кривит губы.
Тогда, в день рождения, когда ушли гости, дядя Ваня спросил Сережу:
— Который отец-то? Милиционер?
— Нет, другой, — ответил он автоматически и осекся.
Выходит, назвал Никодима отцом?
Сережа задумался. Выходит…
Ему стало грустно. Как он быстро от отца отказался… Давно ли Никодим к ним пришел? Третий месяц… Три месяца назад Сережа его ненавидел, а теперь относится хорошо, привык. Может, даже любит?
Сережа думает о Никодиме, вспоминает про свадебное путешествие, как они в стогу ночевали, как на заре Никодим собирал с мамой цветы, а еще прежде, у костра, гладил ее голову, щекотал ухо травинкой.
Раз мама любит Никодима, значит, и он любит ее. Выходит, так? И выходит еще, что Сережа должен любить его. Должен считать отцом?
Сережа думает про измену, про страшную измену, которую он совершил. Вот он согласился, что Никодим — его отец. И этим как бы предал отца настоящего.
Отец у Сережи — летчик, он этим всегда гордился. Хотел быть похожим на него. Модели клеил. А теперь… Теперь что же выходит?
Он прикрывает глаза, пытается вызвать из памяти неизвестное лицо отца — то похожее на Чкалова, то с улыбкой Гагарина, то на тех, в высотных костюмах. От усилия Сережа даже сжимает веки. Но не выходит… Это ужасно — не выходит. Он клянет себя последними словами, щиплет за ногу, но у него ничего не получается. Три месяца, всего три месяца назад отец снился ему ночами — пусть с разными лицами, но снился, а теперь он видит во сне что угодно, всякую чепуху, но отца нет. Нигде нет. Ни во сне, ни в памяти.
Мамины улыбки начинают раздражать его. Ему противны ее яркие платья, прическа, каблуки. Он смотрит исподлобья, когда она приходит, и хмурится. Мама спрашивает, что с ним случилось, шутит, пробует расшевелить, но Сережа от этого только больше раздражается. Потом говорит негромко, чтобы не слышали соседи:
— Ты все забыла?
— Что забыла? — удивляется мама.
— Про меня. Забыла, да?
Мама трясет головой, не понимает никак.
— Кем я буду, — говорит он и видит, как мама грустнеет.
— Нет, — отвечает она. — Помню. Я звонила в кружок. У них скоро соревнования.
— Когда? — приподнимается Сережа.
— Могу уточнить, — обещает мама.
Сережа припоминает новый самолет, управляемый по радио, который они вместе с Робертом начинали, припоминает запах казеинового клея и тишину, которая бывала в кружке.
Что ж делать, отца нет, и нет его карточки, чтобы знать и помнить лицо. Но есть его дело. Есть авиация. И авиамодельный кружок!
Сережа ловит пристальный мамин взгляд. Она разглядывает его строго, как взрослого, который сказал серьезную вещь. Глаза ее не улыбаются — смотрят широко, удивленно, как тогда.
— Я все помню, — говорит она ласково. Неожиданно добавляет: — Но и ты помни про меня.
Сережа не понимает этих слов. Что она хочет сказать? Что он не помнит про нее? Очень даже хорошо помнит. Разве забудешь? Он улыбается. Отходит. Разве забудешь хотя бы день рождения?
А потом у него снова праздник.
Спустя несколько дней утром вместо мамы приходит Никодим. Он достает из авоськи сверток. Сережа смотрит с любопытством — что там вкусненького? Но Никодим достает не еду, а Сережины брюки.
— Одевайся скорей, — улыбается он, — едем!
Сережа знает — выписать его не могут, пока не снят гипс, волнуясь, надевает брюки, не спрашивая ничего, оттягивая узнавание, потому что узнавание, судя по Никодиму, будет приятным.
И все-таки не выдерживает:
— Куда?
— На аэродром, — отвечает Никодим.
— Зачем? — удивляется Сережа.
— Твои соревнования! Едва врача уговорили — только на два часа.
Сережа подпрыгивает от счастья! Никодим помогает натянуть брюки, набрасывает на плечи спортивную курточку. Они идут вниз. Там урчит такси.
— Заедем за Котькой? — смеется Никодим. — Тетя Нина просила.
И вот они вместе с Котькой и Никодимом летят по асфальту за город, и вот уже из-за кустов видно аэродромную мачту с полосатой колбасой, по которой определяются направление и сила ветра, а потом появляются ангары с полукруглыми крышами, двери у них открыты, и в ангарах темнеют похожие на этажерки АНы.
Еще из машины Сережа видит красный стол судейской коллегии и выстроившихся в шеренгу ребят. Перед каждым на траве стоит модель. Модели разноцветные, и оттого кажется, что на зеленой траве переливается радуга.
Сережа выбирается из машины. Его гипсовый «самолет» привлекает внимание шеренги, ребята разглядывают его, он видит, как кто-то машет рукой. Роберт! Это он!
— Привет рекордсмену! — кричит Роберт.
Сережа сигналит Роберту, кивает знакомым ребятам. Он чувствует за спиной дыхание Никодима, и он счастлив! Пусть Никодим увидит его самолеты! Пусть он узнает, кем будет Сережа!
Сережа думает об этом без иронии, без превосходства. Просто Никодим должен знать это, вот и все.
— Что ли, ты летчиком будешь? — спрашивает Котька, увлеченно ковыряя в носу.
— Может, летчиком, — отвечает Сережа, — а может, конструктором. — И предлагает Котьке в порыве счастья: — Давай и ты!
— Даваю, — соглашается Котька. — Но я еще не решил, кем буду. Может, диктором, может, сыщиком.
Они отходят в сторонку. Садятся в траву. Стрекочут кузнечики. Всплескивают крылышками красные и белые бабочки. Зеленое поле спортивного аэродрома только кажется зеленым. Оно цветное. Оно алеет, голубеет, желтеет, и Сереже после больницы, после духоты и противного запаха лекарств дышится освобожденно, легко.
Он улыбается Котьке и валит его здоровой рукой на землю, борется с ним, благодарно смотрит на Никодима.
— Никодим Михайлович, — спрашивает Сережа, — а вы, что же, с работы отпросились?
— Отпросился, — говорит Никодим, — у мамы срочная запись, она не могла, и я договорился.
Сережа вновь вглядывается в него, в который раз за немногие эти месяцы. Да нет, Никодим — замечательный! Он добрый человек, а добрые люди всегда замечательные. И глаза у них добрые, открытые, и лицо прямое, светлое. У Никодима все такое. И уши тут ни при чем. Уши у людей могут быть всякие. Даже должны!
Сережа садится рядом с Никодимом, прижимает к себе Котьку. Потом, подумав, тихонько прислоняется к Никодиму спиной.
Никодим обнимает его за плечо. Сережа прислоняется к нему посильней.
Ему хорошо.
Просто великолепно!
В поле урчат бензиновые моторчики. Ревут, форсируя обороты. Одна за другой модели взлетают в вышину, чтобы сесть потом в поле. У кого дольше летает, у того, значит, лучше модель. Надежный фюзеляж, легче крылья. У того вернее глаз и умнее расчет. Ведь в каждом лишнем метре, который пролетят модели, целая зима работы. Сережа знает, почем фунт модельного лиха. Строишь самолет долго, а он в последнюю минуту не летит. Отказывает мотор. Или плохо отцентрирован корпус. Сколько горя потом, обиды. Хочется бросить все, растоптать ногами самим же сделанную птицу.
Модели взлетают, а Сережа переживает за каждую. Вот ровно идет, набрала высоту, значит, все в порядке. Моторчик стрекочет в тишине, потом замолкает. Кончился бензин. Но модель не падает. Она летит и летит плавными виражами. Это воздух. Восходящие потоки. Невидимые струи воздуха не дают упасть модели.
Сережа осторожно трогает руку Никодима. И вдруг слышит шепот:
— Сергей! — шепчет ему, наклонясь, Никодим. — Сережа! Хочешь быть моим сыном?
Сережа резко оборачивается к нему.
— Как это? — говорит он. — Как?
— Я тебя усыновлю. Ты будешь мой сын…
Сергей смотрит на Никодима широко раскрытыми глазами.
Мысли несутся в нем ураганом. В этих мыслях есть все — испуг, смятение, сомнение, радость, подозрение.
Но им владеет то, что вокруг, то, что сейчас.
Аэродром, бабочки, Никодим, модели, летающие в синеве, солнечное тепло, Котька.
Им владеет реальное счастье — необходимое, как воздух, и он не может думать о плохом в эту минуту.
— Хочу! — говорит он Никодиму. И повторяет жарко, словно в омут бросается: — Хочу! Хочу! Хочу!
6
Август. Духота. На листьях тополей и акаций толстый слой пыли: давно не было дождей.
Сереже сняли гипс. Рука срослась замечательно. Только малость похудела, и надо ее разрабатывать.
