Елена Чудинова - Лилея
Елена вновь осталась одна.
— Прости, мил сердечный друг, что не провожу тебя до погоста, — прошептала она, облобызав сведенное страданьями лицо: в лоб, в обеи щеки, и в уста. — Ты обещанья не сдержал, так хоть я обещаю — ворочусь я обратно, не сгину среди злых галлов, лягу в свой срок рядышком с тобою. А теперь прости и прощай.
Силясь не обернуться, Нелли выбежала из спальни. Знала она, обернется — не уйдет, сил не достанет.
Восток еще не заалел, а сборы уж близились к концу.
— Теперь, небось, мальчишкою не нарядишься, — печально усмехнулась Параша, укладывая белье.
— Наряд сейчас — гиль, дорожного платья хватит. У границы нужную одежу купим.
— Да какая ж нам нужна? — Параша тщилась отвлечь Нелли разговором, но разговор шел сам по себе, не мешая мыслям лететь в оставленную комнату.
— Дорогой сообразим, — отмахнулась Нелли. — В чем есть мне нельзя, знаешь поди, дворян там убивают.
Параша кинула на подругу озабоченный взгляд, но не проронила ни слова.
Платон сладко дремал на плече Параши, предутренняя тьма казалась густою, как чернилы. Небольшой сундук был уже приторочен снаружи, дорожные узлы занесены вовнутрь кареты. Данилу, Филиппова камердина, Елена пожалела, разрешив оставаться на похоронах барина. На козлах сидел Парашин брат Фавл, уж не в первый раз везший подруг навстречу событиям дороги. Вот только тогда Фавл был не теперешним степенным мужиком, а долголягим нескладным парнем, сбривавшим бороду, как подобает цивилизованному слуге модного молодого барина. А в карете их тогда было три, а не две.
— Катьке б весточку подать, втроем бы лучше управились, — заметила Параша.
— Да где ж ее искать теперь, Катьку-то?
— А помнишь, сказывала на прощанье: с первой же встречной цыганкой передайте, что надобна, хоть через двадцать годов!
— Двадцать не двадцать, а почти десять минуло, Парашка. Глупость бы теперь была эдакую почту устраивать.
А мчаться во Францию — не глупость? Мальчик, понятно, не иголка, так вить и Франция будет поболе стога сена. Роман погибнет, ей его не спасти. Словно сил недостает поднять чугунной тяжести ногу на каретную ступеньку. Куда разумней бы похоронить по-людски любимого человека, да горевать себе дома, не спуская глаз с Платона, коли хоть это дитя ей оставлено. Так она его, единственного теперь, хочет отдать в чужие руки! Куда бы разумней известить не Катьку, с которой незнамо что за десять лет могло произойти, а губернскую полицию, как бы всякая нормальная женщина сделала на ее месте. Те бы враз взялись за дело: Амвроську в кандалы, а за негодяями погоню.
И так бы и поверили они Нелли, что искать маленького ее брата надлежит во Франции! А даже и поверь они, полицейские офицеры, кто им разрешит пускаться за мальчиком в самое гадючье гнездо, в страну, что законных отношений с законными государствами не поддерживает?
Пустое, до границы не настигнут, а дале с места не стронутся. Стражи порядка годны против понятных вещей — разбоев да покраж, да корыстных убийств. Здесь же пахнет злодействами разуму людей обыкновенных недоступными. Каковы б ни были цели похитить, как злодеи мнят, единственного сына Филиппа де Роскофа, могут они быть единственно самыми ужасающими.
Нет, не объяснить сего никакой полиции. Роману вся надежда только на сестру. Он может еще надеяться, он еще жив. Роман жив, и не броситься ему на помощь, значит — предать.
Только сейчас, при качающемся свете ручного фонаря, Елена увидела, что все глядят на нее: бородатый Фавушка с козел, Параша, баюкающая на руках Платона, непривычно молчаливая челядь, застывшая на почтительном отдалении. Сколько ж простояла она эдак, взявшись рукою за дверцу? Елена решительно запрыгнула к карету.
— Не кручинься, Алёна Кирилловна, один раз мы выехали эдак, а воротилась ты благополучна.
— Бог даст, Фавушка, поехали.
В карете было темно, густой мрак плескался в стеклянных окошках. Гляди-не гляди, не увидишь напоследок любимых стен. Суждено ли ей воротиться в Кленово Злато?
— Н-но, пошли, золотые мои! Н-но, залетные!
Платон проснулся от толчка и захныкал, испуганный непривычной душной темнотою обитой брокатом коробушки.
— Негоже плакать храбрецу, негоже Бове-Королевичу, — тихонько приговаривала Параша.
Ветки зашуршали по крыше. Филипп, сердце мое, прощай навсегда!
ГЛАВА V
До Зачатьевской обители Фавушка домчал за полторы дни, хоть Кленово Злато и было к ней лишь на четыре часа ближе, чем Сабурово. Благо и дорога была ему знакома: десять лет назад Фавушка уж отвозил в обитель Парашу, переодетую в платье Нелли, тогда как настоящая Нелли с Катей остались в лесу.
Большую часть пути Елена, сама не понимая как, проспала в карете. Пробуждаясь ненадолго, дивилась она самой себе, как может спать в такой тоске и тревоге.
— Ничего, касатка, спи, — Параша заботливо кутала ее во что-то меховое. — Тело иной раз умней души, а тебе сейчас силы потребны. Ишь утро холодное, вот тебе и май-травень. Не буди маменьку, Платошенька, глянь, какая речка в окне. А по речке кораблик плывет!
И Нелли засыпала снова. Во сне не увидала она ни полноводной Чары, по течению коей ехали два часа, ни городка Беловехи, некогда показавшегося неискушенной Параше таким великолепным.
Окончательно разбудил Елену малиновый богатый звон, вослед за которым как-то вдруг выросли белокаменные стены. Был ранний вечер, на куполе главного собора играли розовые отблески зари.
— Неужто доехали? Парашка, это и есть обитель?
— Мне ль не узнать, — подруга усмехнулась.
Карета уж въезжала в ворота.
— Ты, голубка, скажи матушке-игуменье, что прибыла Алёна Кирилловна Роскова с сыном, — обратилась Параша, высунувшись, к чернице, хлопотавшей, указывая Фавушке место для экипажа. — Господи Боже, Надёженька, да никак ты?
— Я да не я, — обнимая и целуя в плечо выскочившую навстречу Парашу, ответила черница с рыжими бровями и ресницами, позволявшими судить о цвете скрытых волос. — Была Надёжа, а стала сестра Наталия, уж третий год как.
— А Марфуша тож тут в черницах? — Параша приняла на руки сердитого Платона.
— Пять лет померла, чахоткою.
Нелли не враз вспомнила, увидя стремительно поднявшуюся им навстречу пожилую даму в черном, что знакома с княгинею Федосьей только по рассказам. Отчего-то помнилось ей, что уж бывала она в этой гостиной, с иконами письма Ушакова на стенах, уж видала дородную эту особу с такими живыми черными глазами.
Параше же представилось, что обитательница кельи изменилась за десять лет мало: не враз приметила она клюку, на которую игуменья оперлась.
— Что за машкерад, дитя мое? — с волнением воскликнула княгиня. — Сотворилось что-нибудь худое? Отчего ты в крестьянском наряде? И кто твоя подруга?
К радости Параши, мимолетная улыбка скользнула по губам Нелли. Не чаяла она, что сможет Нелли улыбаться, да оно и есть чему. Вот уж дуры-то, вот попались! Однако расхлебывать теперь не Нелли, а ей.
— Благословите, матушка, да простите нас за обман, — сложив руки и склонив голову, впрочем так, чтоб все ж видеть княгинино лицо, сказала она. — Не родня я Ваша, не Елена Сабурова, а всего лишь девка Прасковия. Настоящая ж Алёна Кирилловна перед Вами.
— Владычица Царица Небесная! — Молодые глаза пожилой женщины устремились от Параши к Елене, от Елены снова к Параше. — Ну, негодницы, думаете, небось, стара мать ваши штуки разгадывать? Разуверьтесь, я еще из ума не выжила. Биться об заклад женщине да инокине не пристало, нето уж поспорила бы я, кто вас местами-то поменял! Иерей Модест все сие тогда затеял, то-то хитро выглядывал.
Подруги переглянулись: хоть как-то можно княгиню умаслить.
— Да, матушка, Его Преподобие все затеял, — кротко произнесла Елена, приближаясь с Платоном.
— Странные вещи бывают Воинству надобны иной раз, — усмехнулась княгиня. — Ну да ладно, прощаю. Сядь, Елена, погляжу на тебя, хоть обнимать и не хочу покуда, сердита. Могу и за волоса дернуть. Раздражительна я сделалась, детки, да гневлива — сие плачевные тени старости. И пойму иной раз, да сладить не могу, нет, не такова я была прежде! Хоть малютка взаправду Платон Росков? Садись и ты… Прасковия, в ногах правды нету. Вижу, что не в гости пожаловали.
— Не в гости, матушка, — голос Елены дрогнул. — За помощью.
— Говори же, — голос игуменьи потеплел. — Где твой муж, девочка?
— Он умер, но еще даже не погребен. Он в дому, в имении нашем. Похороны должны быть завтра.
— Бедное дитя! Что вынудило тебя пуститься в дорогу, какая лютая необходимость?
— Филипп не просто умер, он убит злодеями. Они же похитили Романа. Ошибкою, думая, что тот Платон.
— Вот оно что. Так то тамошние злодеи, дитя? И то, здешним сейчас не до преступлений.
Положительно, сто лет Нелли не доводилось говорить с человеком, знающим, что к чему. Последние годы ей казалось, что все, кроме нее и мужа, малые дети, которым надобно либо долго растолковывать простейшие предметы, либо выдумывать успокоительные сказки взамен истин, что могут их слишком напугать.
