Витаутас Петкявичюс - Великий охотник Микас Пупкус
- Скажи, уважаемый, почему петухи, когда поют, глаза закрывают?
- Потому что песню свою на память знают.
- Так-то так, но посоветуй, что делать: как запоют - обязательно дождь накликают?
- Зарежь петуха - дождя не будет.
- А почему аист на одной ноге стоит? - непременно хочет знать другой.
- А потому, что если обе поднимет - опрокинется.
- Пупкус, каких деревьев в лесу больше всего?
- Стоячих...
- Может, и правда твоя, но почему ж тогда вода стоячая вверх не бежит?
- Да потому же, почему корова шпоры не носит...
Вот так, пока других поучал, сам я до того поглупел, что набрал в поле камней и сам себе памятник строить начал. Высокий - что колокольня, красивый как корчма. И каждое утро, бывало, взберусь на него и перед соседями проповеди балабоню. Так и тянулось, пока в один прекрасный день я до того заболтался, что за край шагнул и на землю свалился. Не знаю, сколько времени пролежал без памяти, а когда пришел в себя, слышу - матушка рыдает:
- Ох, несчастье, ох, беда!.. Человека, можно сказать, уже нет, а язык все еще трепыхается... как оторванная подметка болтается!..
Невтерпеж мне стало, решил, как поправлюсь, обязательно свое прославленное имя в самом глубоком озере утоплю. Так и сделал. Сунул голову в воду и чуть сам не утоп. Но люди это на свой лад объяснили: мол, великий охотник Пупкус в воде ушами дышит, голыми руками щук хватает и на берег как поленья мечет.
В сердцах пытался я от славы в погребе прятаться, одеялом голову накрывал. Но по деревне снова поползли слухи: мол, я нарочно глаза к темноте приучаю, потому что собираюсь в полночь на Волчьем болоте бесенят ловить.
Вывели меня из терпения, залез я в чулан, дверь изнутри запер, ключ в окошко выбросил. Но дорогие соседушки так по мне соскучились, что к дому подступили, поднатужились, с фундамента его приподняли и заботливо спрашивают:
- Как думаешь, Пупкус, не повредит ли долгое сидение твоему драгоценному здоровью?
Ничего я им не ответил, но до того разволновался, что нервы у меня дергаться стали, весь трясусь с тех пор, в разговоре не сразу на нужное слово попадаю, все мимо промахиваюсь. Ну, думал, - всё, отстанут. Но однажды случилось вот что. Волки поверили, что я не охотник больше, и расхрабрились, у свинопаса козу задрали, потом у мясника собаку, а у чабана кожух в клочья растерзали. Куролесят, совсем распоясались - режут без разбора, что только им на глаза попадет: коня так коня, быка так быка, даже пугало в огороде и то не пожалели.
Пострадавшие хозяева пугала прибежали ко мне:
- Ты, говорят, охотник, у тебя ружье, ты и должен уничтожить разбойничье семя.
- Погодите, не горячитесь, - поясняю им. - Разбой разбоем, волков перевести можно, да только что за лес без волков?
- А что за деревня без пугала? Сами, что ли, станем воробьев с конопли гонять?
- Погодите шуметь, - успокаиваю их. - Слезы слезами, но какое же село без беды?
- А что за село без скота? Хочешь, чтоб мы друг друга пасли?
- Согласен: нет села без мужика, огорода - без пугала, леса - без волка, уговариваю, а переговорить все равно не могу. Да и то правда, кому приятно, когда дикие звери домашний скот без всякого плана режут?
Однако нет худа без добра: волк - скотину, я - волка, и оба довольны.
Сижу в кустах, караулю, стадо охраняю. Чтоб не заснуть, горсть муравьев за шиворот сунул. Тут уж не до сна - будто иглами насквозь пронзает. Сижу, но проку мало. Я серого на одном конце жду, а он на другом самую жирную овцу хватает и на моих глазах в лес угоняет. Не несет, не тащит, не волочит, а как опытный погонщик ухватит ее за загривок - сам рядом бежит и ее, беднягу, хвостом подгоняет. Та блеет, трусит рысцой, а сопротивляться даже и не думает, глупая. Я вдогонку кинулся. Да разве пешему догнать лесного зверя, когда он во всю прыть на обед мчится!
- Плохо дело, - плачет пастух.
- Не так уж плохо, - ободряю. - Теперь несколько дней спокойно поживешь.
- Это хорошо! - радуется недотепа.
- Не так уж хорошо, - не даю ему успокоиться. - Через несколько дней волк проголодается и снова придет за своей долей.
Объяснил ему все толково, по-научному, сам отдыхать ушел, а пастух остался стоять на лугу баран-бараном.
Лег спать и вижу пастуший сон: подпаски меня песнями прославляют, а волков отпевают, дудочки заливаются, кнуты щелкают, пастухи силой меряются, пни выворачивают, в игры пастушьи играют. И от этих игр небо пополам раскалывается, земля натрое разваливается.
Проснулся я от всего этого грохота и не могу сообразить: то ли в самом деле конец света пришел, то ли у нас кто-то стену колом высаживает.
- Кто там? - спрашиваю на всякий случай.
- Это мы, твои соседи, - отзываются за стеной. - Слушай, Микас, мы с Лауринасом человека в лесу нашли, волки его задрали, так думали, не ты ли это?
- А он еще жив? - руки-ноги у меня задрожали.
- С этим светом прощается.
- Не м-может быть! - язык перестал меня слушаться. - А как выглядит?
- Рост - твой, облик - твой, на носу - шишка, один глаз не открывается, и главное - одежка твоя.
"Неужели конец?" - мороз по спине пробирает, но все же я решил уточнить:
- А у этого человека рубашка клетчатая?
- Клетчатая.
- Красного цвета?
- Красного.
- Без пуговиц?
- Расстегнута.
- Из полы клок вырван?
- Точно.
"Все!" - похолодел я и предсмертным голосом выдавил из себя:
- Без рукавов?
- Рубашка с рукавами. А брюки без штанин.
- Ну, тогда можете спокойно спать: это не я, - и у самого гора с плеч свалилась.
Повернулся я на другой бок, спать собрался.
"А если это не я, так кого ж тогда волки задрали?" - вдруг стукнуло мне в голову. Вскочил, схватил ружье, свистнул Чюпкуса, выскочил из хаты. Помчался на опушку, потому что еще никогда в жизни не слышал, чтобы сытый волк осмелился на такое злодейство.
Решил я во всем разобраться.
Спустил Чюпкуса с цепи, и пошли мы ранним утром в лес по волчьим следам. Шаг шагнем - овцу задранную найдем, другой шагнем - теленка ободранного заприметим, весь путь усеян зверьем порезанным и освежеванным. И никак я понять не могу, почему это волки так странно ведут себя: как будто не охотятся, а мстят кому-то.
"Ох, не к добру", - подумал про себя, но Чюпкусу пока ничего не сказал.
Вскоре открылось озерко, затянутое ряской, и пять ясеньков над ним. Стволы у них расщеплены, и в каждый по маленькому волчонку засунуто. У одних хвост, у других - уши, а у кого лапу защемило. Все пищат, скулят, высвободиться пытаются, а старые волки вокруг мечутся, воют, тявкают, защемленные места детенышам лижут. Неподалеку туши овец лежат, шкура с них содрана, но волкам не до свеженины.
"Не иначе браконьеры набезобразничали!" - смекнул я сразу. Подойти побоялся: разорвут меня серые за чужой грех. И велел Чюпкусу заманить старых волков в сторону.
Пес понимающе тявкнул и стремглав кинулся в лес. Волки за ним. А я тем временем освободил волчат, отнес в логово, уложил и помчался приятеля выручать. Но ему - как с гуся вода! Носится вокруг болотца, огромными ушами как крыльями хлопает, волков дразнит. Только они начнут настигать, нацелятся схватить его, Чюпкус мигом припадет к земле, и волки кубарем перекатываются через него, а мой пес, не ожидая, пока они очухаются, несется в другую сторону. А уж когда к нему стали прилипать забытые и брошенные охотниками жестянки, консервные банки, штопоры, крышки от бутылок и всякие прочие железки, у волков нервы и вовсе сдали, они поджали хвосты и отступили.
Пошли мы с Чюпкусом домой злые, как хорьки. Волки нас не преследовали. Но не давали мне покоя черные дела браконьера: ведь на такое даже звери дикие не способны.
- Ищи! - приказал я Чюпкусу, подтолкнув его на след двуногого зверя, и свернули мы на просеку. Вскоре след привел к дому истерзанного волками человека. Он лежал еле живой и чуть дышал.
- Плохо? - спросил я.
- Могло быть и хуже, - ответил он.
- А волчатам каково?
- Сосед, только ты никому не говори, - молил он, хватая меня за руки. Это я на всех беду навлек... Моя вина... Больше никогда так делать не буду.
- Твое счастье, что больной, а то я бы тебе ногу защемил, знал бы, как это сладко. Ну, ничего, выздоровеешь, я тебя, ворюга ты эдакий, кошками затравлю, потому что доброй собаки на тебя жалко! - пообещал я ему и пошел было к двери, вдруг вижу - стоят в углу невиданные охотничьи сапоги из шкуры неведомого зверя. Длинные голенища разукрашены всевозможными железками, застежками, молниями, пуговицами, а подошвы на толстенной рифленой резине.
- Откуда взял? - строго спрашиваю.
- Да был здесь такой господин, - замялся больной.
- Что ему понадобилось?
- Да чучела звериные делал.
- Иностранец?
- Может, и иностранец. Говорит, будто во рту картофелину горячую держит.
- Так это он научил тебя разбойничьему промыслу?
- Не виноват я. Деньги большие сулил.
- Вот что жадность творит. Ты, верно, и собственную шкуру соломой набьешь, если денег побольше посулят, - хлопнул я дверью и пошел по следам чужестранца. Отпечатки рисунчатых подметок ясно виднелись на песке. Следы привели на опушку, где стояла огромная и блестящая тарелка, из нее торчали длинные изогнутые усы, точь-в-точь удочки.
