Анатолий Петухов - Сить - таинственная река
А плот все относило и относило течением.
— Ты, падла, шевелись там! — крикнул Гусь Сережке, который все еще маячил на середине реки.
Когда-то в школе рассказывали, что утопающим надо немедленно делать искусственное дыхание. Но как
делать, Гусь не знал. Он дотащил Тольку до берега, перевернул вниз головой и стал трясти.
— Ты только попробуй помереть, только попробуй!..— хрипел Гусь, по-своему возвращая к жизни
утопленника.
Он тряс Тольку до тех пор, пока тот не застонал.
— Ну вот! — облегченно вздохнул Гусь. — Так-то лучше...
Ребята стояли вокруг костра и сушили одежду. Комары тучами вились вокруг их голых тел, и Гусь, чтобы
больше было дыму, то и дело подбрасывал в огонь зеленью ветки,
Тольку все еще била лихорадка, он не мог связать и трех слов.
— Щука... Mox на голове! — вот единственное, что он пока сказал.
А Сережка рассказывал:
— Ты как сетку-то стал поднимать, щука-то и полезла кверху. Огромадная! И, правда, не голове у нее мох,
тина такая. Толька увидел да как заорет! И в воду. Потом, гляжу, и ты нырнул. Шест куда-то подевался, и меня
понесло...
— С вами лягушек ловить, а не рыбу, — ворчал Гусь. — Ладно, пуговица у пиджака оторвалась, а то бы
сидели в сетке с этой щукой.
— Слу-ушай! — прошептал Сережка, округлив глаза. — А ведь старик-то, который на Пайтове... Выходит,
он прав? Только ты рассказал нам — и сразу такое приключилось.
— Что приключилось? Сами виноваты... А вот мох на голове у щуки был, это правда. Сам видел. Думал,
показалось. Но всем-то троим не могло показаться...
Сетку снимали на восходе солнца. Точнее, снимал ее Гусь, а Толька и Сережка стояли на берегу и смотрели.
Рыбы попало на удивление мало — ухи на две. Никакой щуки, конечно, не было, но зато средина сети —
сажени на две — изорвана в клочья, даже верхняя тетива в нескольких мостах будто расстрижена ножницами.
Не успел Гусь переступить порог, как Дарья торжествующе объявила:
— Ты знаешь, какое мясо Толька тебе приносил?
— Какое? — спросил Гусь, предчувствуя недоброе.
— На третьей ферме телка клевером объелась, а ветеринар с этим лешим косопузым акт составили, будто
она удобрениями отравилась. В акте записали, что мясо этой телки закопано, а на самом деле его ветеринар с
бригадиром пополам разделили. Вот!
— Ты-то откуда все узнала?
— Узнала! Зоотехник-то в городе была, только вчерась утром приехала. Вот я ей и пожалилась...
— Ты сказала, что Толька приносил мясо?
— А как же! Как же я такое не скажу? Телку-то и раскопали. А там одна голова да копыта. Да еще шкура с
требухой. Мяса-то нету! Милицию вызвали, обыск у косопузого сделали и мясо нашли. Под полом, в бочке
засолено.
— Бригадира забрали?
— А чего забирать? Куда он теперь денется? Судить будут. С утра сегодня водку глушит. Дома всю посуду
переколотил, меня со свету сжить грозился, а Тольку, говорит, убью! С Толькой, говорю, как хошь — твой, а меня
пальцем не тронешь...
С улицы послышалась страшная ругань, визг, крики. Гусь бросился к окну. От бригадирова дома, огородами,
бежал Толька, а пьяный отец швырял вслед ему поленья и ругался последними словами. Гусь схватил кепку.
— Куда? Сиди дома! — цикнула Дарья. — Не встревай!
Но Гусь оттолкнул мать и выскочил из избы.
— Шпана! Мать отпихивать?! Да я тебя, гаденыша!..— кричала Дарья и стучала кулаком в раму.
На сарае бесновался Кайзер, по-собачьи поскуливая и коротко взвывая.
— Заткнись! — крикнул ему Гусь и бросился догонять Тольку.
Он нагнал его у самого леса, схватил сзади за плечо.
— А-а-а!..— дико заорал Толька, но, обернувшись, осекся и повалился на траву.
Гусь отшатнулся: вместо лица у Тольки была бесформенная кровавая масса.
— Чем он тебя так? — спросил Гусь и опустился на корточки возле товарища.
— У... ут... ут... утюгом,— едва выговорил Толька.
— Вот гад! Фашист!..— Гусь скинул майку, разорвал ее пополам. — Давай завяжу!
Толька отрицательно помотал головой.
— Луч... лучше бы... лучше бы я утонул! — выдавил он.
— Я те утону! Сказано, завязать надо! У тебя же весь нос расквашен.
Гусь кое-как перевязал Толькино лицо, оставив открытыми лишь глаза да нижнюю губу.
— Чего делать-то будем? — спросил он.
— Не знаю... Домой я больше не пойду! Совсем не пойду. Никогда!
— Правильно. Живи у нас. Точно!
Я с Кайзером на сарае сплю, и ты там же будешь.
— Не пойду. Он меня и там найдет. Убить грозился! Пьяный, на ногах еле стоит...
Гусь вздохнул.
— Тогда вернемся в шалаш. Уж там-то он тебя не найдет.
— Там щука...
— Ну и что? Рыбу я буду ловить, а ты дрова станешь собирать, уху варить... За морошкой на Журавлиное
болото сходим...
— Пойдем, — согласился Толька.
Когда-то Семениха была большой деревней, число дворов в ней доходило до восьмидесяти. Но в
послевоенные годы деревня стала таять и поредела настолько, что трудно было найти по соседству два жилых
дома. Во многих избах жили лишь старики. Зато летом в Семениху наезжало столько отпускников, что деревенька
превращалась в дачный поселок.
Отпускники приезжали целыми семьями и жили в своих домах, откуда ушли на поиски счастья в далекие
манящие города. Они ходили на рыбалку, загорали, собирали грибы и ягоды. Грибы сушили, мариновали, солили,
из ягод готовили варенье. А я конце лета пестрая шумная армия отпускников, нагрузившись ведрами, кадками,
банками, мешками, уходила на железнодорожный полустанок и разъезжалась по всей стране.
Колхозная работа отпускников не интересовала, и лишь те, которые специально приезжали помочь своим
старикам накосить сено «на проценты», сеноскосничали наравне с колхозниками. Но таких было немного, потому
что и коров-то в деревне было мало.
Из стариков держала корову только Марфа Пахомова, горбатая семидесятилетия старуха, которая жила в
центре Семенихи. Конечно, Марфе корова была не нужна, но в городе у нее жил единственный сын Николай —
отец большого семейства. Марфа копила молоко, сбивала масло, делала домашний сыр и все это отправляла сыну в
город.
Николай приезжал на сенокос каждый год. Он привозил с собой старших сыновей, работящих, серьезных
парней, и за три недели Пахомовы заготовляли столько сена, что положенных двадцати процентов с избытком
хватало Марфе для своей коровы.
Поговаривали, что Николай вовсе собирается переехать на жительство в деревню и потому следит за домом и
так крепко держится за корову.
Молва оказалась верной. В конце июня Николай вдруг приехал в Семениху со всем своим семейством и
имуществом. Это случилось в тот день, когда Гусь и Толька, жестоко избитый отцом, ушли на Корьюгу.
Возвращение Пахомовых всколыхнуло тихую деревеньку.
Бабы судили разное.
— Люди по городам разъезжаются, а он — из городу в деревню! — недоумевали одни.
— А чего в городе-то с этакой семьей жить? — возражали другие. — Сам восьмой. Там деньги с неба тоже
не сыплются.
— И здесь не малина. Хватит горюшка!..
— Ничего не хватит! Мужик работящий, вон как на покосе-то пластает! Не пьет, руки к хозяйству лежат,
сыновья большие... Получит участок, корова у Марфы хорошая. Чего еще надо? Хуже других жить не будет...
«По секрету» сообщалось и такое, будто Пахомовых направила в деревню партия и что Николай будет
бригадиром вместо Аксенова, которого теперь-то уж непременно снимут с работы.
Но что бы там ни говорилось, а общее мнение однодеревенцев оказалось единым и весьма одобрительным: в
деревню приехал — но из колхоза сбежал. Больше бы людей к земле возвратилось, дела в хозяйстве пошли бы
веселее.
Пока выгружали из машины небогатые пожитки Пахомовых, ребятишки и старухи толпились возле Марфиной
избы, с откровенным любопытством разглядывая горожан и их имущество.
Витька, средний сын Пахомова, смуглый сухощавый подросток с черными глазами, хмуро сказал Сережке,
который, заложив руки в карманы, крутился возле машины:
— Чем вот так глазеть, лучше помог бы носить.
Сережка, ошарашенный столь бесцеремонным замечанием, покраснел.
— Давай, мне не тяжело...
Витька подал ему из машины стопку связанных книг.
— Дай и мне! — подскочила Танька.
Скоро в работу включились все ребята, что постарше, и машина была вмиг разгружена.
— Папа, я схожу на речку поплавать? — спросил Витька у отца.
— Ну, сходи! — не совсем охотно отозвался тот. — Ненадолго.
— На часок, ладно?
— Иди.
Витька побежал в избу, а Сережка в недоумении глянул на сестру: о таких пустяках здесь не принято
