Елена Чудинова - Лилея
— Ох, перестань, пожалуйста, — поморщилась Нелли, входя в горницу. — Чувствую, там будет долгое и нудное повествование о том, как злая мачеха покрошила эту самую Барбу на мелкие куски, кои попрятала по самым неподходящим местам.
— Не вовсе так, но вроде того. — Вокруг Параши и впрямь громоздились глаженные и неглаженные ворохи. — Ну так и что?
— Да не люблю я эти глупые россказни.
— Сказки, говоришь? — прищурилась Параша. — А как на Алтай ехали, помнишь под Пермью сельцо Браслетово?
Нелли, конечно, помнила рябинку, выросшую в опояске девичьего браслета над местом тайной могилы. Позабылось ей, разве, что убийцею оказалась мачеха. Это-то, как раз, не самое важное.
— Нечего всех под одну гребенку стричь, не люблю я эти сказки за напраслину, — заспорила она. — Возьми, вон, вторую жену соседа нашего Вежина, уж она ли не балует Николеньку и Поленьку? А губернаторшина племянница Анна, что пошла за вдового лекаря? Уж малютка Долли за ней хвостиком бегает. Злые кровные тетки бывают не реже злых мачех, а я вот ни одной песни про злую тетку в жизни не слыхала.
— Это у вас, у дворян. У нас, у крестьянского народа, все иначе.
— Придумываешь.
— Не придумываю, касатка. Разные мы. Мы вас древней.
— С каких это пирогов древней? Нешто не все люди от Адама пошли?
— Все от него пошли, да в разные стороны. Вот ты ни разу ни задумывалась о том, что дворяне все меняются да меняются, а крестьяне от веку неизменны? Пораскинь, моды-то эти у вас так и скачут. Каждая внучка над бабкиной молодой порсуной-то смеется, хорошо, коли не дочка над материной. — Тяжеленный утюг корабликом скользил в руках Параши, оставляя в кильватере своем паровую волну. — А книжная ваша премудрость — она что ни столетье вся наново. Оружье опять же новое, что ни война. А домы? Отец с колоннами строит, сын с завитушками. И эдак во всем. Летучий вы народ, дворяне, до всего нового первые падки.
— Первое, ты темнишь: кровные-то дела тут при чем? А второе — ну и что худого?
— Погоди, кровные дела тут важные. А худого-то нету как раз. Бабка моя, помнишь, что ворожея была, она так говаривала: дворяне люди воздушные, крестьяне земные. Вас всяк ветер полощет, а мы корнями глубоконько держимся. Покуда земляной народ с воздушным рядом живут как им от роду положено, так мирострой и стоит.
— Да, я понимаю, кажется, — задумалась Нелли. — Перемены хороши, покуда есть, на что опереться. Иначе занесет незнамо куда, как вон санкюлотов здешних.
— Так ведь не спроста ж они крестьян так ненавидят! Не мене, чем дворян.
— К дворянам ненависть хоть понять можно. Зависть например, либо обиды. Но крестьяне-то всегда бедней и тяжелей городских жили, с третьим сословьем и сравнивать смех.
— То-то и оно. Ненавидят потому, касатка, что не хотят твердой земли у рода людского под ногами. Мешает им оно вихрем все закрутить.
— Ну а кровь при чем?
— Так вить молодые, касатка, иной раз подобрей старых. Ваши вишь, опять же, дворянские дела — близость по мыслям да по душе. Дворянину иной раз тот, с кем одну книжку читал, дороже самого кровного сродича. В древни дни, когда книжек не было, таких вещей знать не знали. Все стояло на крови да на сродстве земляном. Мы такие, как и вы были когда-то, сердцем скупей да злей. Только вы поменялись, а мы нет.
— Парашка, давно ль тебе мысли такие в голову вспали?
— Да как сюда попала, все время о том же думаю. Не зря мы вместе росли — я вить тебя на аршин вниз вижу, оттого и понимаю, что разных мы племен, и мешаться этим племенам никак да никогда нельзя. Неладный с такого смешенья род пойдет — ни Богу свечка, ни черту кочерга, сами в себе спутаются, как муха в паутине.
Странные же нынче разговоры выходят с обеими ее подругами. Нелли, впрочем, ощущала себя в полном праве болтать. Невольная вина перед святым королем, которую все время она в себе чуяла, ушла из сердца вон.
— Санкюлоты, между прочим, пожитки собирают, — вспомнила она. — Сама со стены видала.
— Да уж знаю, — хмыкнула подруга.
— Откуда? Поглядеть на эту гору, — Нелли кивнула на глаженную одежду, — так ты давно наружу нос не высовывала.
— Нашлось кому донести, — отозвалась Параша уклончиво.
Ну вот, даже уж новость рассказать некому! Нелли усмехнулась собственному ребячеству: подумаешь, эка важность. Сквозь приотворенное окно, вместе с осенним хрустальным холодком, в горницу доносился шум других сборов. Белые в свой черед готовились выступать. Шаги были торопливы, оклики веселы. Кто-то искал шомпол, кто-то, судя по препротивному скрежету, катал свинец для дробовика.
ГЛАВА XXXV
Раньше, чем синие стронулись из-под стен Керуэза, им вдогонку выпустили собратьев. Странный это вышел отпуск! Старый Жоб согнал к воротам безвольных пленников, средь коих Нелли приметила и недавнего офицера. Безо всякого интересу к собственной судьбе, пленные толпились у ворот, словно дремали на ходу. Теперь уж они были без оружия.
Покуда отворяли нешироко ворота, среди синих появился Иеремия. Вроде только что его не было на дворе, а откуда-то взялся.
— Ох и любопытно мне, как он это проделает, — Катя ткнула Нелли локтем. — Нарочно и спрашивать не стала, хотела сама догадаться. Ан не вышло.
— Проделает — что?
Ответить подруга не успела. Остановившись перед одним из синих солдат — довольно молодым человеком, не старше двадцати годов, Иеремия вдруг хлопнул в ладоши прямо перед его лицом — получилось громче выстрела. Синий вжал голову в плечи, вовсе не сонным движеньем. Выпрямился, огляделся вокруг — и лицо его залилось бледностью в несомненной испуге. Неясно, впрочем, что было в его физиономии сильней — испуга либо изумление.
— Иди к своим, — Иеремия кивнул на щель в воротах. — Догоняй.
Синий хлопал себя по бокам в поисках какого-нито оружия, впрочем, непроизвольно, без угрозы. Обернулся по сторонам еще раз, впиваясь взором затравленной лисицы в хмурые лица шуанов, оглядел товарищей своих, взиравших на него с рыбьими бессмысленными минами, да вдруг припустил так, что вослед засвистело ветерком.
— Кабы убивать наново не обучился, — буркнул себе под нос Жан де Сентвиль.
— Не бось, не обучится, — уверенно ответила Катя.
Хлопнул новый удар в ладоши: Иеремия пробуждал еще одного из врагов.
Наскучивши магнетизерскими штуками, Елена направилась к внутренним строениям замка. Ноги сами несли ее к часовне. Понятное дело: охота напоследок побыть около святого короля, глядишь, еще чего расскажет. Да и просто быть рядом с ним радостно, даже когда молчит. Недолго ей осталось при нем быть, совсем недолго. Отец Модест, надо думать, прервет исследовательскую свою миссию, раз уж на него ложится дело стократ более важное. Некому кроме него за это взяться. Выходит, и с отцом Модестом расставаться столь же скоро. Двойная тяжесть, а что поделать. Ей, Елене Росковой, Элен де Роскоф, как невольно самое она привыкла себя теперь прозывать, суждено оставаться здесь — Бог весть, сколь надолго. Искать и искать осьмилетнего мальчика в объятом войною краю.
На глаза навернулись слезы. Отерши их, Нелли сама себе не поверила: у дверей часовенки, прямо из-под грубого камня кладки, выбивался маленькой цветочек. Совсем крошечная лилейка, справа от двери, только-только взрыхлившая землю, вылезшая к свету трудолюбивым зверком!
Но на душе проясниться не успело. Приотворивши створку двери, Нелли содрогнулась. Странные, жуткие звуки доносились изнутри. Не будучи громкими, они заполняли собою маленькой храм. Только однажды довелось Нелли слышать нечто подобное — когда у хороших знакомцев в губернском городе испускала дух верная собака-буль, пораненная ножом ночного вора. Рычанье, не рычанье, хрип не хрип, поскуливанье не поскуливанье. В следующее мгновенье Нелли поняла, что это плакал мужчина, простой и грубый, вовсе непривычный к слезам.
Отец Роже стоял на коленях перед алтарем. Рамены его сотрясались, сотрясалося все тело, облаченное во французской кургузый священнической наряд.
Стука двери за спиной отец Роже не услыхал. Едва ль он услыхал бы теперь пушечную пальбу! Эдакое горе делает человека глухим и слепым. Нелли догадалась сразу, хотя досель ей даже в голову не могло вспать, каким огорченьем для отца Роже явится уход святых мощей из Франции.
— Не были мы тебя достойны, вот ты и покидаешь нас, Государь, — всхлипывая проговорил на дурном своем французском отец Роже. Нелли отчего-то враз поняла, что простодушный священник не уверен, поймет ли его собедник по-бретонски. — Неужто мало того, что потомок твой погиб от рук подданных своих? Мало того, что мальчонка малый, нынешний наш предстоятель, пропадает в темнице? А вить в нем — кровь прекрасной нашей царевны Анны, нашей бретонской красавицы! Государь, ну что б злодеям ни отдать его нам, править над нашей Бретанью? На что им нужен наш скудный край? На что им нужно малое дитя? Пустое, их водитель — диавол. Там, где он воцарился, нету места ни дитятке со священной кровью в жилах, ни храмам, ни гробам, ни святыням. Ты уходишь, Государь! Франции — конец. Вовек не избыть ей своего падения. Святой король, прости, прости, что не можем мы сберечь тебя иначе, недостойные дети твои! Прости нам свое изгнание!
