Корней Чуковский - От двух до пяти
Быть может, хитрее бизон,
Но, если вдруг дым из ружья заклубится,
Тогда убегает и слон.
А это ружье ведь придумали люди.
И нету ружья у зверей.
Не могут медведи, не могут верблюды
Быть человека умней.
Так, значит, сильней всех зверей он на свете:
Хозяин лесов он и рек,
Хозяин пустыни и тундры хозяин
Могуч и умен человек.
И вот стихи десятилетнего Володи Лапина с безупречным ритмом и точной рифмовкой.
МОЛОТОК
Я им стучу, стучу, стучу.
Я гвоздик им заколочу,
Я табуретку им собью,
Я им подкову сам скую.
Он честный друг,
Он лучший друг
Моих рабочих рук.
В тринадцать лет тот же Володя писал:
ВЕСНА
Лопнуло терпенье:
Пенье ручейков,
Первых листьев пенье
Пение без слов.
Птиц весенних пенье.
Нет, нельзя терпеть!
Лопнуло терпенье:
Сам хочу запеть!
Глава шестая
ЗАПОВЕДИ ДЛЯ ДЕТСКИХ ПОЭТОВ
(Разговор с начинающими)
I. УЧИТЬСЯ У НАРОДА. - УЧИТЬСЯ У ДЕТЕЙ
Удивительная история случилась в России с одним молодым человеком. Он приехал в столицу учиться и неожиданно для себя, без натуги создал гениальную книгу, бессмертное творение русской словесности, которое живет уже больше ста лет и, несомненно, проживет еще столько же.
Девятнадцатилетний, круглощекий, безусый юнец, только что со школьной скамьи, - как изумился бы он, если бы кто-нибудь тогда, в 1834 году, предсказал ему великую судьбу его полудетского опыта!
Громко засмеялись бы тогдашние критики, если бы кто заикнулся о том, что эта бедная рукопись угловатого провинциального юноши есть классическое произведение русской поэзии, которое и тогда будет волновать миллионы сердец, когда навеки засыплются библиотечной пылью многошумные книги знаменитейших Кукольников, Бенедиктовых, Гречей, Сенковских и прочих кумиров тогдашней читающей публики.
Звали юношу Петр Ершов, а его книга была "Конек-горбунок".
В литературной биографии Ершова меня всегда поражали две странности. И первая странность такая. Почему, после того как он незрелым юнцом написал свою знаменитую книгу, он до конца дней уже не мог написать ничего, что по литературному качеству могло бы хоть в какой-нибудь мере сравниться с его юношеским, ранним шедевром? Жил он долго, и у него хватило бы времени сочинить хоть десять таких же замечательных книг, а он сразу после "Конька-горбунка" утратил всю силу своего дарования. Не то чтобы он бросил перо - он продолжал писать, и порою с большими претензиями, но у него почти всегда получались дюжинные, эпигонские вещи, лишенные каких бы то ни было ярко выраженных, индивидуальных особенностей. Вскоре после "Конька-горбунка" были написаны им: напыщенная поэма "Сибирский казак", в духе мистических баллад реакционной романтики, либретто для оперы "Страшный меч", драматический анекдот "Суворов и станционный смотритель" и т.д. Его биограф так и пишет об этой полосе его жизни: "Он мечется, берясь за самые разнохарактерные литературные работы... пытает свои силы в драматургии, пишет либретто для опер"*. И все это было, пожалуй, неплохо, но, повторяю, не шло ни в какое сравнение с "Коньком-горбунком".
______________
* В.Утков, П.П.Ершов. Вступительная статья к "Коньку-горбунку" и другим стихотворениям Ершова в малой серии "Библиотеки поэта", Л. 1951.
Часто случалось читать, будто эта творческая трагедия Ершова произошла оттого, что он вскоре после "Конька-горбунка" уехал к себе в Сибирь, сделался инспектором, а позднее директором тобольской гимназии и с головою был втянут в тину захолустной чиновничьей пошлости. Это, конечно, вздор. Мало ли было чиновников среди замечательных русских писателей: и Крылов, и Даль, и Гончаров, и Щедрин, - но из-за этого они не утратили своих дарований тотчас же после первого литературного опыта.
Еще более разительной кажется мне вторая странность биографии Ершова. Почему, создавая свою детскую книгу, которая является, так сказать, хлебом насущным для всех пятилетних, шестилетних, семилетних детей, он ни разу не догадался, что это детская книга?
И никто из окружавших его тоже не догадался об этом. Барон Брамбеус напечатал первую часть его книги в "Библиотеке для чтения", издававшейся исключительно для взрослых читателей. И критики мерили ее только такими мерилами, которыми измеряются книги для взрослых. А если бы Ершов вздумал сунуться со своим "Коньком-горбунком" в журнал для детей, оттуда вытолкали бы его "Горбунка", как мужика-деревенщину, затесавшегося на губернаторский бал.
За всю свою долгую жизнь он почти никогда уже не возвращался к "простонародному", крестьянскому стилю, которым написан "Конек-горбунок", а пытался культивировать стиль тогдашней высокой поэзии, сочиняя послания, эклоги в духе Жуковского и даже вычурные стихотворения в бенедиктовском духе, хотя и был в этой области неудачлив и даже безличен, то есть похож на всякого другого из тогдашних середняцких писателей.
И тут, мне сдается, разгадка первой странности его биографии. Мастер русского народного стиля, которым он владел в совершенстве, он тотчас после "Конька-горбунка" отрекся от этого стиля, пренебрег им и ни разу не сделал попытки вернуться к нему в своем творчестве (если не считать "Русской песни", написанной им вскоре после "Конька-горбунка", и еще двух-трех произведений такого же рода, проявлявших тенденцию к модному в те времена стилизаторству). Его биограф очень верно указывает: "Там, где искрой вдохновения Ершову служит народное творчество, где он остается верным своему светлому таланту сказочника и поэта, там он находит и нужные краски, и выразительную красоту языка, и естественность хода событий, и задушевность, которые всегда получают отклик в сердце читателя. Но как только он становится на ходули романтизма или переходит на чуждую его поэтическому таланту почву бытописательства и религиозного мистицизма, силы изменяют ему"*.
______________
* В.Утков, Вступительная статья к "Сочинениям", П.П.Ершова, Омск, 1950, стр. 27.
Отсюда все его неудачи и немощи: он оторвался от своей почвы, от народа, который дал его творчеству такие могучие соки, - от народной речи, народного юмора, народного мировоззрения, народной эстетики.
И тут, как мне кажется, ключ ко второй особенности его трагической биографии.
При Николае I "Конек-горбунок" был долго под цензурным запретом. А потом мало-помалу стал печататься как лубочная книга для низового читателя. Ею бойко торговали офени в деревнях и на ярмарках - наравне с ситцами, сонниками, иконами, пряниками.
Однако прошло лет тридцать, и она вошла в литературу опять, но уже в качестве книги для маленьких. Маленькие отвоевали ее у больших и навсегда завладели ею, как драгоценной добычей, и тут только большим удалось разглядеть, что для детей это в самом деле хорошая пища - вкусная, питательная, сытная, способствующая их духовному росту.
К тому времени в нашей стране произошли огромные социальные сдвиги. Русская педагогика стала служить разночинцу, которому не могла не прийтись по душе демократическая идея и простонародная форма ершовского "плебейского" эпоса.
Отвоевав эту книгу у взрослых, дети передали ее по наследству своим внукам и правнукам, и правнукам правнуков, и нельзя представить себе такое поколение русских детей, которое могло бы обойтись без нее.
Тут великий урок для всех нас. В этой поучительной судьбе "Горбунка" был явно для всех поставлен знак равенства между детьми и народом. Детское и народное оказались синонимами.
И подобных случаев в истории нашей литературы немало. Именно в силу своей народности многие подлинно народные книги не раз преображались в книги детские. Судьба "Горбунка" повторяет судьбу сказок Пушкина. Пушкин писал их для взрослых тоже в порядке усвоения и разработки фольклора. Взрослые отнеслись к ним с высокомерной брезгливостью, видя в них падение Пушкина, и даже Баратынский сердился - как смеет великий поэт отдавать свои силы такому "низкопробному" жанру. А дети, к которым и не думал обращаться поэт, когда писал своего "Салтана", "Золотого петушка" и "Царевну", ввели их в свой духовный обиход и лишний раз доказали, что народная поэзия в высших своих достижениях часто бывает поэзией детской.
Все сказки Пушкина, все до одной, были сказки крестьянские и по словарю и по дикции.
И если мы вспомним, что басни Крылова тоже возникли как литература для взрослых и тоже с непревзойденным совершенством воссоздали народную речь, у нас будет полное право сказать, что русский народ (то есть русский крестьянин, потому что народ в ту пору был почти сплошь деревенским) продиктовал писателям самые лучшие детские книги. Их устами великий русский народ утверждал свою веру в вечную победу добра, милосердия, правды над криводушием, жестокостью, ложью. Таковы же детские стихотворения Некрасова, детские книги Льва Толстого, Ушинского, насквозь пропитанные фольклором.
