Амос Оз - Сумхи
А пес поднял голову и взглянул на Гоэля снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: "Я хороший?"
— Да, — сказал Гоэль, — ты — хорошая собака. А сейчас ты меняешь квартиру, и если он не будет хорошо ухаживать за Шмарьяху, — тут Гоэль неожиданно повернулся в мою сторону, — если он не будет холить и лелеять Шмарьяху — я убью его на месте, я убью этого Сумхи!
Последние слова Гоэль произнес угрожающим шепотом, приблизив свое лицо к моему.
— Я? — переспросил я, еще не веря собственным ушам.
— Он, — ответил Гоэль. — Он теперь получает Шмарьяху. И я знаю, что он не шпионит в пользу англичан.
Этот пес был еще щенком, хоть и не самым маленьким и беспомощным. "Еще как он будет меня слушаться! — подумал я. — У меня он превратится в настоящего волкодава, грозного и жестокого".
— Книгу "Собака Баскервилей" он читал когда-нибудь в своей жизни? — спросил Гоэль.
— А как же, — ответил я, — как из пушки, раза три, по крайней мере.
— Отлично. Так пусть знает, что эта собака уже обучена разрывать зубами горло английским полицейским и шпионам, если услышит слова особой команды, а эта команда — имя английского короля, которое я сейчас не стану произносить, чтобы Шмарьяху не растерзал кого-нибудь на месте.
— Понятно, — сказал я.
— И, кроме того, Шмарьяху передает записки, если его посылают. Он еще может идти по следу, если дать ему понюхать носок или что-нибудь из одежды, — добавил Гоэль. И после короткого молчания, будто принятое в результате долгих колебаний решение причиняет ему настоящую боль, пробормотал:
— Ладно. Пусть будет так. Он получит Шмарьяху в подарок. То есть в обмен. Не бесплатно, а в обмен на железную дорогу.
— Но…
— Но если он не согласен, я покажу всему классу любовные стихи, которые он написал Эсти Инбар в черной записной книжке, которую Альдо вытащил из кармана его куртки в роще Тель-Арза.
— Подлые, — процедил я сквозь сцепленные зубы, — подлые, презренные душонки (второму определению я научился у дяди Цемаха).
Гоэль посчитал, что лучше ему не замечать этого, а держаться покладисто.
— Минутку. Пусть он даст мне закончить, прежде чем начнет ругаться. В чем дело? Пусть и другим даст слово сказать. И пусть успокоится: если он согласен обменяться, то в дополнение к Шмарьяху он получит обратно свою черную записную книжку, и еще он будет принят рядовым в группу «Мстители», и еще я с ним помирюсь. А теперь пусть немного подумает и решит, что ему лучше.
В эту минуту меня охватил какой-то сладкий туман, мурашки побежали по спине, я ощутил теплый спазм в горле и радостную дрожь в коленях.
— Постой, постой! — попытался я протестовать, видя, как Гоэль начал связывать друг с другом голубые ленточки, снятые с коробки, в которой была железная дорога, но он уже изготовил из этих ленточек поводок и привязал его к ошейнику Шмарьяху.
— Держи, Сумхи, — обратился ко мне Гоэль во втором лице, будто мы с ним приятели, будто ничего не случилось в праздник Пурим там, в Бухарском квартале, будто я — как все, — держи, да покрепче. Поначалу он, возможно, начнет буйствовать, но через день-два, глядишь, он к тебе привыкнет. А пока стоит подержать его на привязи. Через пару дней он будет исполнять все, что ты ему прикажешь. Только сделай мне одолжение, ухаживай за ним как следует. Завтра в три часа приходи в наше секретное место — на крышу к Тарзану Бамбергеру — и на лестнице скажи Бар-Кохбе: "Роза долин", и подожди, пока он ответит: "Лилия Шарона", а тогда ты ему скажешь: "Река Египетская", — и тебе можно будет пройти. Это — пароли нашей группы «Мстители». Потом ты принесешь присягу, а я отдам тебе черную записную книжку с теми самыми стихами, про которые я уже успел забыть, о чем там пишется. Все! Так смотри, приходи в три! Не забудь! Шмарьяху! Сюда! Теперь ты пойдешь с Сумхи! Все! Держи его, Сумхи, держи покрепче! Пока! — Пока, Гоэль, — ответил я вежливо, словно я был ему, как все, и только сердце в груди билось, как радостная птица: "У меня есть настоящий волк, молодой волк, и я научу его разрывать горло".
Мне пришлось силой волочить этого упрямого волчонка, который цеплялся лапами за каждую щель в тротуаре, беспрерывно взвизгивая и скуля, что, конечно, не делало ему чести. Но ничего этого я слышать не хотел, я шел вперед, таща за собой упирающегося пса, и всей своей душой стремился в дикие леса, в непроходимые джунгли, и там, в полной безнадежности, одинокий герой, я стоял, окруженный плотным кольцом людоедов, разукрашенных в цвета войны и потрясавших копьями и дротиками. Голыми руками я разил их справа и слева, но новые и новые полчища с дикими кличами катились на меня из глубины леса, вместо тех, которых я сразил, и вот уже силы мои на исходе, и толпа врагов сжимает кольцо вокруг меня, скаля зубы и издавая победные вопли, и тут я легонько свистнул, и из чащи ринулся на них мой собственный волк, грозный и жестокий, разрывая их поганые глотки своими острыми зубами, так что дикари с криками ужаса бросились в разные стороны, а мой волк улегся у ног, тяжело дыша, глядя на меня снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: "Я хороший?"
— Да-да, ты — хорошая собака, — сказал я.
А про себя подумал: "Вот оно, счастье. Вот она, жизнь. Вот любовь, вот я".
А потом наступила тьма, но мы продолжали свой путь в сумраке джунглей к истокам реки Замбези, в глубь земли Убанги-Шари, где никогда не ступала нога белого человека, но куда стремилась моя душа.
ГЛАВА ПЯТАЯ. КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ
Царь Саул потерял ослиц, а нашел царство.[28] Мы тоже теряем и находим. О том, как опускается вечер на Иерусалим, и о том, как принимаются великие решения.
На улице уже стемнело, время было позднее. Мне удалось силой дотащить молодого волка, которого я получил у Гоэля Гарманского в обмен на железную дорогу, до угла улиц Малахи — Цфания, где был почтовый ящик. Он был вмурован в стену, выкрашен красной краской, спереди — выпуклое изображение короны, а под короной — инициалы (по-английски) короля Георга. В этот момент псу надоела вся эта история, и он оборвал поводок, который Гоэль соорудил из голубых подарочных ленточек. Может, кто-то свистнул ему издалека, а я не услышал. Шмарьяху легкой трусцой побежал через дорогу, его обвисший хвост, как половая тряпка, болтался между лапами, испуганная морда поникла, он удалялся, не торопясь, всем своим видом показывая, что понимает всю низменность такого поведения, но в свою защиту может только сказать: "Что делать, дружок, такова жизнь". И вот он исчез в какой-то подворотне, и тьма поглотила его.
Была ночь.
Наверняка этот скверный пес вернулся к своему настоящему хозяину, а с чем же остался я? В руках лишь несчастный обрывок голубой ленточки, которой Альдо завязал коробку с железной дорогой, а потом Гоэль Гарманский сделал из нее собачий поводок. Я остался без никого и без ничего, один-одинешенек. Вот какова жизнь.
Я зашел во двор синагоги "Остатки рассеянных" (потому что отсюда можно кратчайшим путем добраться до дома, минуя мясную лавку Бамбергеров). Я не спешил, поскольку больше не было никаких причин для спешки. Наоборот. Я уселся на ящике, вслушался в шорохи и погрузился в размышления.
Вокруг меня тихо разливался ранний теплый вечер. Из открытых окон доносились обрывки радиопередач, голоса, смех, но никому не было дела до того, что случилось сейчас со мной, да и вообще в жизни, а мне было безразлично, что происходило и произойдет с другими. И все-таки мне в эту минуту было грустно оттого, что в этом мире все изменяется и ничто не остается прежним, я сожалел даже о том, что и вечер тоже кончится и никогда не вернется больше, хотя у меня не было особых причин любить именно этот вечер. Напротив. Но мне было жаль того, что ушло и не вернется, и я думал, что где-то в мире есть такой далекий уголок — может быть, в земле Убанги-Шари или в Гималаях, где можно приказать остановиться быстро несущемуся времени и светилам небесным, как это сделал библейский Иисус Навин.[29] Но тут с одного из балконов одна соседка крикнула другой: "Глупская глупость!" А та ей в ответ: "Вы посмотрите, кто тут разглагольствует! Пани Ротлой тут вещает!" Потом донеслись обрывки плохо понятных фраз, может, говорили по-польски. И вдруг со стороны улицы Зхария раздался дикий вопль, и я уже понадеялся, что полчища индейцев напали на наш квартал и безжалостно снимают скальп с каждого встречного, но это была лишь кошка, да и та вопила от переполняющей ее любви.
Не только звуки, но и запахи доносились до меня. Запах квашеной капусты, смолы, подсолнечного масла, мусорных ящиков и выстиранного белья, еще теплого и влажного, колеблемого на веревках ветерком. Над Иерусалимом плыл вечер.
А я продолжал сидеть на пустом ящике во дворе синагоги "Остатки рассеянных" и думал… Не стоит скрывать — думал я об Эсти. Конечно, в эти часы Эсти сидит в своей комнате, которую я никогда не видел и, наверное, никогда не увижу. Наверное, она задернула свои голубые занавески, которые я так хорошо знаю, потому что тысячу раз проходил мимо ее окон. Наверное, она сейчас делает уроки, про которые я и думать забыл; своим круглым почерком Эсти пишет ответы на несложные вопросы господина Шитрита, нашего учителя географии. А быть может, она расплетает и заплетает косы или терпеливо вырезает из бумаги узоры для вечеринки по случаю окончания учебного года. Юбка плотно обтягивает ее колени. Ногти у нее аккуратные, круглые и чистые, не то, что у меня, — черные и с заусенцами. Она дышит ровно, и губы ее, как и в классе, слегка приоткрыты. Иногда она пытается слизнуть с верхней губы какую-то невидимую крошку. О чем она думает — разве я могу знать? Конечно, обо мне она не думает, а если случайно и вспомнит, то в мыслях своих называет меня "этот мерзкий Сумхи" или "Сумхи, сумасшедший мальчишка". Уж лучше бы она совсем не вспоминала обо мне.
