Радий Погодин - Дверь
- Я ей морду набью, - сказал мальчик.
- Да она тебя перекусит, как нитку. - Девочка улыбнулась Петрову, как бы подтолкнув его к выходу.
В кочегарке Рампа Махаметдинова мыла пол шваброй.
- Что озираешься? Что забыл? Или уходы. Или приходы.
- Куда приходы? - спросил Петров.
- В себя приходы.
На площадке Петров внимательно изучил дверь подвала. Замок был на ней тяжел и крепок. Тяга в помещениях была хорошая. Канализация действовала исправно. Электропроводка в порядке. Но именно здесь, возле этой железной двери, зачирикал в душе Петрова воробышек - врабий, птичка, сопровождающая Афродиту.
Во дворе Петров подождал девочку, а когда она выскочила, пунцовая, видимо Рампа ей что-то сказала, взял ее под руку и спросил:
- Ты знаешь, сколько Афродит?
- О, их много. Милосская, Книдская, Капитолийская, Медицейская.
- Ты говоришь о скульптурах. Афродиты две: Афродита Пандемос - богиня чувственной любви и проституции и Афродита Урания - богиня высшей, идеальной любви.
- Значит, Афродиты простой любви, нормальной, нету?
- Нету. И быть не может. Потому что любовь не норма.
Дома на дверях в Железной Испанской руке, как всегда, были зажаты два рубля и записка.
- Дают понять, что нашего отсутствия не заметили.
- Кто дает понять?
- Жена Софья. - Петров снял с гвоздя Железную руку, выдернул рубли и выбросил руку в форточку.
В груди у него чирикнуло, то ли радостно, то ли испуганно, потом душа его зазвучала мощно, как ансамбль баянистов или лиственный лес, в котором живут иволги.
В ящике письменного стола, из-под старых рукописей, Петров достал четвертной, спрятанный им на какой-нибудь крайний случай уже четыре года тому назад. Отдал деньги девочке. Выгреб из вазы конфеты, дал их девочке. "Пламя". И пачку чая индийского. И кусок туалетного мыла - "Gold Mist".
И вышел из дома он вместе с ней. Она - к мальчику, он - в Публичную библиотеку.
Когда он вернулся, на дверях снова висела Железная рука.
Петров огляделся, соображая, что бы этакое в нее вложить, но с юмором у него всегда было неторопливо, он не стал мудрствовать и вложил в руку неоплаченные счета за междугородные телефонные переговоры.
ЗИНА
Чириканье и прочее звучание в душе Петрова, как явление для него новое, потребовало, естественно, если не исследования, то хотя бы раздумий. Главное, к какому уже известному это новое явление прилепить.
Итак: кроме валторн в животе и звона в ушах нормальный человек слышит кое-что еще, хотя и не задумывается и по своему безрассудству не прибегает к помощи классификации. Например, довольно часто слышит человек оклики. Посмотрит по сторонам, а никого нет, - либо пустой лес, либо пустая дорога. Чаще всего такой оклик происходит в толпе на оживленной улице. Человек крутит головой, вытягивает шею, надеясь увидеть лицо сослуживца или дальнего родственника, привстает на цыпочки, но нет знакомого - все лица чужие, более того - отчужденные. Нет приветливости во взглядах прохожих. Нет сочувствия. Пусто. И тогда в груди что-то сжимается и тревога овладевает нами. И мы вдруг понимаем, что голос, окликнувший нас, был голосом девочки, хотя сразу показалось, будто это родственник из Старой Руссы. Может быть, душа окликает нас голосом нашей первой любви; может быть, она хочет сказать: хоть ты и не молод уже и жена твоя Софья человек уважаемый в системе автоматизированных баз и лайковых спецовок, не теряй надежды, ты еще встретишь ту, которой ты нужен не как "мужик в доме" и не как оселок для оттачивания амбиций.
К этому неоспоримому природному явлению - "Таинственные оклики" Петров и прилепил свое - "Звучание души", как частный случай, и успокоился.
Ему даже интересно стало следить за сменой звуков: то воробышек, то иволга, то танцующая ворона. Он стал как бы мальчиком, голодным и независимым.
Петров сидел в кухне, пил кофе и размышлял над ксерокопией из книжки Смирнова "Мир растений", о празднике цветения стробилянта сонгойи.
"Сонгойя ростом с человека. Ее соседи по лесу цветут каждый год. Сонгойя выжидает свой урочный час. И вот свершилось: лес ломится от цветов, полных нектара.
Старые люди в племени знают, что в следующий раз сонгойя зацветет только через девять-десять лет. Те, кто не рассчитывает дожить до следующего праздника, надевают лучшие одежды и пускаются в пляс. Пляшут долго. До изнеможения. Иные не выдерживают. Падают бездыханными. Умереть в танце во время цветения сонгойи - удача, почет для клана и всего племени".
Петров отхлебывал крепкий кофе и представлял себе старых кенийцев в полосатых рубахах до пят, увешанных гирляндами белых цветов с шоколадным горлышком и красными волосками. Старики плясали, промокшие насквозь под сладким душистым нектаром, как под чудесным дождем чудесного бога. Счастье написано на лицах. Глаза зажмурены. Им, старикам, известно, что смерть (по Гертману) характерна не столько появлением трупа, сколько окончанием индивидуального развития. И как замечательно умереть в тот миг, когда твоя душа воспаряет на вершину самоочищения и самоусовершенствования в аромате нектара, под неумолчное гудение пчел, овеваемая ветром, поднятым крыльями миллионов бабочек. Именно тогда, в ослепительной близости к богу, разрывается сердце. Соплеменники, ликуйте, пейте и пойте - старый человек соприкоснулся с горней радостью, и его свет пал на вас.
Отворилась дверь. Вошел Кочегар в бархатном пиджаке табачного цвета, с портфелем в руках.
- Во-первых, - сказал Кочегар, - ты оставил свой портфель. Прибирай за вами. Потом ищи вас по всему городу.
- А чего вы в таком пиджаке? Как артист, - сказал Петров. Называть Кочегара в такой ситуации на "ты" показалось ему невозможным.
- У меня выходной.
- Прекрасно. Сейчас мы устроим праздник цветения сонгойи. В Кении на горе Элгон зацвела сонгойя.
- Я тороплюсь.
- Нет-нет. Я вам устрою прием по первому разряду. - Петров бросился в комнату, к бару. - Вот, - сказал он. - Ереванского разлива "Двин". И рыбка есть, осетринка, балычок. Дочка выделила. У нее, понимаете, муж...
Кочегар сел на табурет спиной к стене, заложил тяжелые руки за голову и вдруг сказал как бы с усмешкой:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
- Блестит, - подтвердил Петров, пытаясь сорвать с бутылки анодированный колпачок.
Кочегар смотрел на Петрова своими маленькими пристальными глазами, и Петрову казалось, что еще одна пара глаз, больших и грустных, смотрит на него сверху.
- Слушай, Петров, откуда Лермонтов взял эту строчку: "Спит земля в тумане голубом"?
- Как шар земной или как пахотное раздолье?
- Как шар земной. Планета спит в голубом тумане.
- Прозрел, - сказал Петров. - Гений. Давай, Кочегар, выпьем армянского. Содвинем разом по маленькой. Открути, пожалуйста. У меня, наверно, рука потная с непривычки.
- Нет-нет. Я тороплюсь. И вообще я пью только у себя в отсеке. Здесь мне некогда. Мне пора. - Кочегар подошел к двери и стал перед ней, любуясь Железной рукой.
- Петров, - сказал он печально. - Еще не поздно вернуться на старые рельсы. Там, конечно, свои неудобства и жертвы, но и комфорт. И харчи вкусные.
Петров изготовился было промямлить что-то неопределенное, вроде "тише едешь - дальше будешь", но голодный и независимый мальчик внутри него сказал звонко:
- Никогда! Лучше погибнуть.
- Ого! - Кочегар открыл двери, пыхтя от каких-то тяжелых раздумий, и вышел.
Петров бросился за ним с бутылкой в руке. Дверь за ними захлопнулась, чмокнув.
- Ну хоть по рюмочке. По одной. За знакомство. Когда ты вошел, мне стало легче. Как будто меня простили. Знаешь, так бывало в детстве. В детстве прощение много значит. Извини, ты на самом деле поэт?
- Ни в жизнь, - сказал Кочегар. - Я ближе к прозе. К натуральным жанрам и естественным наукам. Петров, ты захватил ключи?
- Здесь. - Петров похлопал себя по карману. - Я привязан к ключам. Я могу потерять их только с брюками.
Они шли по улице. Мимо сквера. Лето наступило холодное - сирень распустилась и застыла.
Петров забегал вперед и, потрясая бутылкой, все предлагал выпить.
Зашли в парадную жилого дома, просунувшего свой узкий лик между двумя особняками, преисполненными чванства.
Дворничиха с красными, словно ошпаренными коленями мыла лестницу. Она лила им навстречу горячую воду из шланга.
- Здесь пахнет прачечной, - сказал Петров.
Кочегар глянул ему прямо в глаза.
- Может, все же вернешься? Простирнешь свою совесть и сдашься?
Петров проглотил слюну.
- Петров, влачась по этой дороге, ты превратишь свою душу в бинты. А она у тебя, как я слышу, чирикает...
- Ладно, - сказал Петров. - Пошли, чего зря болтать.
Они шли вверх по лестнице. А дворничиха все лила и лила воду. Казалось, идет дождь. Кочегар позвонил в дверь с номером "22". Шляпки гвоздей на обивке располагались в виде волка и зайца. Подбоченясь, волк держал зайца за уши на весу.
