Василий Смирнов - Открытие мира
Живо смекнул Шурка, по какому такому случаю движется это медленное, говорливое шествие мужиков. Нет, не кончилась тихвинская! Рано простился с ней Шурка. Еще гулять и гулять ему, глазеть и радоваться до самого вечера.
Он завязал кольцо в носовой платок, сунул его под рубашку, где вчера хранился полтинник. Лежи, перстенек, не шевелись и не показывайся. Не расстанется с тобой Шурка, не разменяет на пятаки, не проиграет в вертушку, будь спокоен.
Шурка присоединился к ребятам, и они, порхнув воробьиной стайкой, раньше мужиков очутились перед домом Горева.
Питерщик стоял на крыльце, подбоченясь, засунув пальцы в кожаные кармашки удивительного пояса, покачивался от удовольствия на носках и заливался тихим смехом.
- Не забыли... Ах, черти драные! Порядочек! - воскликнул Горев, когда мужики подошли к избе.
Афанасий сбежал к ним, они окружили его галдящей оравой, подняли на руки, и вот уже питерщик, потеряв кепку, растрепанный, взлетает к макушкам берез.
- Выше его! У-ух, легонький!
- Будь здоров, Афанасий Сергеич!
- С приездом тебя!
- С праздником!
- Раскошеливайся, брат, на похмелку!
Став на ноги, Горев поблагодарил за почет и дал мужикам зелененькую бумажку.
- Гулять так гулять! - весело сказал он, разыскивая кепку, улыбаясь и покусывая свои усы. - Славь остальных, братцы, не давай питерщикам спуску!
И повел к избе бабки Ольги.
Миша Император не вышел к мужикам. Бабка Ольга сказала, что ему недужится.
- Ничего, мы тебя замест сынка покачаем, - ответил Ваня Дух, торопливо подступая к хозяйке.
И, как ни отбивалась бабка, покачали ее мужики, поздравили с благополучным приездом сына из Питера, пожелали ему выздоровления, богатой да красивой невесты, а бабке - кучу внучат. Пришлось бабке Ольге бежать в избу за деньгами.
Шурка видел, как в окошко из-за занавески выглянул Миша Император с повязанной полотенцем головой, когда его мамаша рассчитывалась с мужиками. Шурка потрогал напуск матроски и постарался на всякий случай отойти в сторону, чтобы не попасться, грехом, на глаза Мише Императору.
Мимо шел с обеда пастух Сморчок. Мужики зазвали его с собой.
- Погуляем немножко, Евсей Борисович, - сказал Горев, уважительно здороваясь.
И Шурка впервые узнал, что у Сморчка есть короткое, звучное, как хлопок кнута, имя и есть, как у всех взрослых, отчество. Это его порядком удивило.
- Зальем пожар... ты, поджигатель! - смеялись мужики.
- Избави бог, - сказал Сморчок, присоединяясь к шествию. - Выпить отчего же, можно. Поджигать - нельзя.
- Знаем. Мухи не обидишь, - подтвердили мужики. - Оттого и смешно на Быкова.
- А мухи есть злющие, Евсей Борисович, - усмехнулся Горев, идя рядом с пастухом.
- Ты, Афанас Сергеич, я погляжу, не переменился, - отвечал Сморчок, засовывая под мышку кнут. - Пять годков мы с тобой не видались ай больше? - Он ласково вскинул из-под дремучих бровей светлые глаза на питерщика и внушительно добавил: - Муха душу не трогает, не поганит. Душе я хозяин.
- Хо-озяин! Смотри-ка на него! Над коровами, что ли? - потешались мужики.
- Хозяин над собой, - сказал, не обижаясь, пастух. - А вы - нет?.. То-то же, травка-муравка! Пожелать надо - расцветет душа. Всем только пожелать.
Все шло замечательно. Ребята носились от одной избы питерщика к другой, возвещая хозяевам о приближении мужиков.
Обогнав ребят, подлетел Шурка к своему дому. Отец, босой, в старой, неподпоясанной рубахе, отбивал под навесом косу.
- Тятя, мужики идут... качать! - запыхавшись, радостно сообщил Шурка.
Отец швырнул косу, молоток и плюнул, поднимаясь с бревна.
- Чтоб им сдохнуть, пьяницам проклятым!
Он поспешно ушел в избу.
Шурка не знал, куда ему деваться от стыда. Отец прятался от мужиков, чтобы не давать им денежек. Вот сию минуточку прибегут ребята, закричат под окнами, привалят веселой толпой мужики, а Шуркина мать, бессовестная, высунется из окна и скажет, что отца дома нет. А все видели и слышали, как он отбивал косу, догадаются, что он спрятался, потому что бедный и жадный, станут его просмеивать.
Ох, срам какой! Задразнят Шурку ребята!
Свист, хохот, крики приближались. Шурка кинулся под навес, забился в самый дальний угол, за гнилые доски.
Ему было слышно, как топали на крыльце и стучались в дверь ребята, как, разговаривая и посмеиваясь, подходили мужики.
- Миколай Лександрыч... питерское солнышко, выглянь! - закричал Саша Пупа.
- Где он там? - спрашивал, смеясь, Горев. - Подавайте его сюда, мошенника!
Шурка зажмурился, хотя ему и так ничего не было видно, зажал ладошками уши. Но крики и хохот лезли в уши. Шурка заплакал...
Перстенек, родненький, ненаглядный, спаси и помилуй Шурку. Золотенький, с драгоценным камешком, сделай так, чтобы не было стыдно, чтобы батька раскошелился хоть на двугривенный, вышел к мужикам. Ты волшебный, ты все можешь сделать. Ну что тебе стоит?.. А Шурка, вот те крест, отплатит тебе: будет чистить каждый день толченым кирпичом и протирать тряпочкой, никому тебя не отдаст, в спичечный коробок положит и ваткой прикроет - живи, как в домушке... Перстенек, перстенек, сотвори чудо!
Шурка плакал и гладил под рубашкой колечко.
И чудо совершилось.
У крыльца заревели, завозились мужики:
- О-оп-ля! Ух, ты!
- С приездом... здоров будь... чтоб счастье тебе привалило!
Высунулся Шурка из-за досок и увидел лакированные, черно сиявшие голенища сапог. Голенища летали над головами мужиков, словно большие галки.
Шурка вылез из-под навеса, подбежал к крыльцу, растолкал ребят, чтобы поближе быть к отцу. Тот, оправляя наспех надетый, измятый праздничный пиджак, кланялся мужикам.
- Спасибо за честь, соседи, много благодарен. Вот извольте... от всей души.
Отец, хмурясь и улыбаясь, сунул что-то в руку Саше Пупе.
- Маловато, Лександрыч, - сказал Саша, похлопывая ладонью об ладонь. - Боже мой, прибавить надо!
- Не при деньгах... потратился по хозяйству... Извинить прошу, оправдывался отец и опять кланялся.
- Хватит тебе, Саша! Насобирал, чай, больше попа в церкви, загалдели нетерпеливо мужики. - Гони на станцию за вином! Бабы, жарь яишню на все село! Милости просим, Николай Александрыч, повеселиться с нами за компанию.
- Ваши гости, ваши гости! - отвечал отец, переставая хмуриться.
Спустя часа два на лужайке, у моста, где вчера Шурка кудесничал с "курой", гуляли мужики. Поодаль от лужайки, у лип, сгрудились бабы и ребята, наблюдая, как веселятся их мужья и отцы, заговляясь* перед сенокосом.
Верховодил на лужайке Саша Пупа.
- Жи-ве-ом! - голосил он, приплясывая босыми ногами. - И жить будем. А смерть придет - помирать будем!
Афанасий Горев подсел к Матвею Сибиряку, и под липами очень скоро стало известно, что Горев уступил переселенцу свою избу.
- Куда торопишься, Афанасий Сергеич? - спрашивали мужики. - Продать не купить, успеется. Аль надумал спокинуть деревню навсегда?
- Жениться хочу, - отшучивался Горев. - Может, какая рябая в дом примет.
- От такого сокола которая откажется? Ни в жизнь!
- Э-эх, разбередил ты нам опять ретивое - и укатишь! Бессовестно, брат.
Шутки, смех, выкрики не умолкали на лужайке. Один Никита Аладьин, по обыкновению, не пил вина, не курил, почти не разговаривал. Уронив тяжелую голову на плечо, улыбаясь в нитяную бороду, он глядел на мужиков. Вдруг он поднял голову, откинулся на траву - и песня полилась свободно, как вода сама собой льется через край переполненной бадейки.
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку...
Афанасий Горев, крякнув, трезво вскочил на ноги, тонко поддержал:
И кре-епко же, братцы, в селенье одно-ом
Лю-би-ил я в ту пору девчо-онку-у...
И все мужики, бросая разговоры, выпивку, закуску, повели-затянули ладно и грустно песню.
Сзади Шурки тихо вздыхали бабы. Катька, сунув, палец в рот, пожималась, словно от холода.
Закрыли-ися... ка-а-арие... о-очи...
Налейте, нале-ейте ско-ре-е вина,
Расска-азывать больше нет мо-о-чи...
плакал-заливался Афанасий Горев, обняв колени и уронив голову на плечо, как Никита Аладьин.
Шурку передернуло, точно от мороза. Он схватил Катьку за горячую руку и долго не выпускал. Катька щурила зеленые глаза, доверчиво прижималась плечиком.
А на лужайке уже плясал вприсядку Саша Пупа.
Э-эх, лапти, лапти мои,
Лапото... лапоточки мои!
Ни гугу! Замолчи!
Ничего не говори!
Иэ-эх, ну-у... тпру-у!
Хороша, смешна была песня, но еще лучше - пляска. Живот не мешал Саше выделывать уморительные коленца. Выгнув руки кренделями, уперев их в бока, он катался и подскакивал на лужайке мячиком, выбрасывая ноги в стороны, так что сверкали голые пятки.
- Ух! Ух! Бо-же мой... У-у-ух!
Матвей Сибиряк на радостях ударил себя звонко по коленям ладонями, как досками.
- Н-ну, берегись!
И пошел мелко строчить, переплетая ногами. Саша, запыхавшись, отполз на карачках в сторону, чтобы не мешать.
