Алексей Пантелеев - Последние халдеи
- Вот сволочь-то, - сказал Воробей. - А мы его еще налетчиком называли!..
ТРАВОЯДНЫЙ ДЬЯКОН
Запомнился нам еще преподаватель рисования, Василий Петрович Сапожников.
Длинноволосый, похожий на дьякона, он почти целый месяц пробыл в республике Шкид и не получил от нас никакого прозвища. Лишь в последние дни дефективные граждане наградили Василия Петровича по заслугам. Досталось ему и от нас, и от младших ребят, и от самого Викниксора.
Пребывание Василия Петровича в школе такое продолжительное время могло бы показаться загадочным. Однако загадка эта не была хитрой. К рисованию и мы, и Викниксор относились без особого пыла, нам этот тихий преподаватель нисколько не мешал, а Викниксор, вероятно, думал, что все в порядке.
Василий Петрович приходил по вторникам и субботам в класс, здоровался, если была охота, а не то просто садился на свое место и говорил:
- Ну, дорогие друзья, приступайте к занятиям.
Сидел он откинувшись, полузакрыв глаза и почти не двигаясь. Изредка, словно очнувшись, он говорил:
- Рисуйте. Рисуйте.
- Что же нам рисовать? - спрашивали мы.
- Что хотите. Рисуйте зверей, насекомых, бабочек, травоядных.
Рисовать травоядных мы не умели и предпочитали писать стишки, дуться в очко, читать или рассказывать вполголоса анекдоты. Василий Петрович настойчивым не был и никогда нас не контролировал.
И вдруг в конце месяца он заявил:
- Устроим экзамен.
Особого переполоха это заявление не вызвало. Однако мы были порядочно удивлены, когда Василий Петрович собственноручно принес из канцелярии стопку бумаги, карандаши и резинки и, распределив все это по партам, внушительно объявил:
- Рисуйте!
- Что рисовать? - удивился кто-то. - Травоядных?
- Нет, - сказал Василий Петрович, - рисуйте меня.
- Да что вы! - воскликнул Японец, принимая слова Василия Петровича в шутку. - Да где нам! Да разве мы смеем!.. Разве мы можем!
- Молчать! - закричал вдруг Василий Петрович. - За месяц вы вполне могли научиться рисовать. Прошу у меня без шуток.
Он шумно придвинул к доске учительский стул и сел, закинув львиную гриву.
Некоторые из нас, обладавшие хоть какими-нибудь талантами в рисовании, постарались вывести греческий профиль Василия Петровича. Другие с грехом пополам, кое-как нарисовали нос, волосы и уши. А бедняга Японец, не умевший нарисовать даже домик с трубой, из которой клубится дым, пыхтел, пыхтел и начертил, наконец, какую-то картофелину - лицо, сбоку картофелину поменьше нос и две не похожие одна на другую клюквины - глаза. По странной, как говорится, прихоти случая в этом натюрморте легко можно было узнать Василия Петровича.
Пришло время сдавать работы. Василий Петрович неторопливо собрал их в стопочку и стал проверять.
С одобрением он проглядел рисунки Янкеля, Воробья и Дзе. Усмехаясь и покачивая головой, перелистал несколько неудачных рисунков и вдруг остановился на работе Японца.
Лицо его под звериной гривой побагровело.
- Георгий Еонин! - воскликнул он. - Эта ваша работа?
- Моя, - ответил Японец без особой гордости.
- Прекрасно, - сказал халдей. - Вы будете записаны в "Летопись".
- За что? - закричал Японец.
Халдей не ответил, откинулся на спинку стула и, полузакрыв глаза, окаменел. Постепенно багровая краска его лица перешла в фиолетовую, потом в бледно-розовую, и наконец Василий Петрович успокоился. Успокоились и мы.
Прошло пятнадцать минут, прозвенел звонок, и мы уже забыли о странном обещании Василия Петровича. Но не забыл Японец. Недаром он так горячо ненавидел халдеев. Недаром он разрабатывал целую философскую теорию "о коварстве халдейском".
"Коварство халдеев коварству змеи подобно, - писал он однажды в своем журнале "Вперед". - Есть змеи безвредные подобно ужу, но нет халдея беззлобного и честного. Поверю охотно, что удав подружился с ягненком, что волки и овцы пасутся в одной Аркадии, но никогда не поверю, чтобы живой халдей жил в мире с живым шкидцем".
И теперь он долго надоедал нам своим ворчанием.
- Запишет, подлец, - говорил он, угрюмо шмыгая носом. - Ей-богу, запишет. Головой ручаюсь, запишет.
- Да брось ты, - сказал Воробей. - Василий Петрович и - вдруг запишет. Мало ли что сгоряча сказал.
- Ясно, что сгоряча!
- Василий Петрович не запишет, - сказал Янкель.
- Василий Петрович добрый, - сказал Горбушка, - он мне три с минусом поставил.
Мы даже не утешали Японца. Настолько нелепыми нам казались его опасения.
Но он не успокоился. Как только выдался удобный случай, он проник в канцелярию и отыскал "Летопись". Вернулся он оттуда красный и возбужденный.
- Добрый?!! - закричал он страшным, плаксивым голосом. - Добрый? Не запишет? Кто сказал: "Не запишет"?
- А что такое? - полюбопытствовали мы.
- Подите посмотрите, - невесело усмехнулся Японец.
Всем классом мы отправились в канцелярию.
Толстая "Летопись" лежала на столе, раскрытая на чистой, только что начатой странице. Наверху, на самом видном месте, красовалось свежее, еще не просохшее замечание:
"Воспитанник Еонин во время урока намалевал отвратительную карикатуру на своего наставника".
От неожиданности мы не могли говорить.
- Черт! - вырвалось наконец у Цыгана. - Ну и тихоня!
- Ну и подлюга! - сказал Джапаридзе.
- Ну и гад! - сказал Янкель.
Японец стоял у дверей и с грустным, страдальческим видом разглядывал грязные ногти.
- Что же это такое, дорогие товарищи? - сказал он, чуть не плача. Разве есть такие законы, чтобы честного человека записывали только за то, что он рисовать не умеет?
- Нет! - закричали мы.
- Нету!
- Нет такого закона!
- Разве это возможно? - продолжал Японец. - Четырнадцатого классное собрание, и мне определенно опять в пятом разряде сидеть.
- Нет! - закричали мы. - Невозможно! Не будешь в пятом разряде сидеть.
Пришел бородач Косталмед и грозными окриками погнал нас из канцелярии.
Собравшись у себя в классе, мы долго и бурно совещались - что делать?
И выработали план борьбы.
Во вторник, двенадцатого числа, Василий Петрович в обычное время пришел на урок в класс. Он не заметил, что в классе, несмотря на весеннее время, топится печка и пахнет столярным клеем.
- Здравствуйте, друзья мои, - сказал он, улыбаясь и встряхивая гривой. Никто не ответил на его приветствие.
Улыбаясь, он сел на свое обычное место у классной доски.
- Приступите к занятиям.
Потом он откинулся на спинку стула, зажмурился и застыл.
Воробей шепотом скомандовал:
- Начинай!
Нагнувшись над партами, мы тихо и нежно завыли:
- У-у-у-у...
Василий Петрович не дрогнул.
- У-у-у-у - загудел Купец.
Японец завыл еще громче.
Гудение нарастало. Как будто откуда-то издалека, из Белого зала, через коридор и столовую летела в четвертое отделение огромная туча пчел.
Василий Петрович не двигался.
- А-а-а! - заголосил Японец.
- Э-э-э-э! - заверещал Мамочка.
- О-го-го! - загоготал Джапаридзе.
- Му-у-у! - мычал и гудел весь класс. Теперь казалось, что уже не пчелы, а стадо диких зверей - леопарды, львы, тигры, волки, шакалы - с топотом ворвалось в класс, чтобы сожрать Василия Петровича.
Внезапно Василий Петрович открыл глаза и спросил:
- Да! Что-нибудь случилось?
На мгновение мы смолкли, а потом еще громче, еще дружней завыли, зафыркали, заулюлюкали.
Василий Петрович широко раскрыл глаза и продолжал улыбаться. Пущенный кем-то с "Камчатки" мокрый комок промокательной бумаги смачно шлепнул ему в переносицу, Василий Петрович вздрогнул и перестал улыбаться. Второй комок мазнул его по губе. Василий Петрович вскочил. И тотчас сел снова.
Колченогий венский стул, добротно смазанный по спине и по сиденью столярным клеем, держал его за подол широкой толстовки.
Наш хохот оглушил Василия Петровича.
Он съежился, зажмурился и плотно прижался к спинке коварного стула. Целая батарея орудий начала палить в него клякспапирными бомбами. Он не успевал вздрагивать.
Огромная бомба, пущенная Купцом, ударила его в кончик носа. Нос задрожал и на глазах у нас посинел и распух. Несколько бомб застряло в звериной гриве. Василий Петрович сидел, похожий на даму, которая перед сном заплетает бумажками волосы.
Вдруг Василий Петрович снова вскочил и в бешенстве стал отдирать от себя стул. Он рычал, подпрыгивал и трясся, как боевой конь, раненный осколком снаряда. Он отбивался от стула локтями, и, когда тот чуть-чуть разжал свои объятия, Василий Петрович закружился, выделывая невероятные па, и стул закружился вместе с ним.
Продолжая орать и смеяться, мы все-таки немного пригнулись и съежились. Мы боялись, что стул, разлетевшись, снесет нам головы. И правда, выпустив Василия Петровича и отхватив порядочный кусок толстовки, стул пролетел над нашими головами и ударился где-то около печки. Дверцы печки раскрылись, и искры посыпались на пол. Василий Петрович стоял у стены, широко дыша и облизывая губы. Потом он потрогал распухший нос, прошипел: "Мерзавцы" - и большими шагами вышел из класса.
