Александр Кононов - У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)
- Кумагер, кумагер! Иди сюда! - на всякий случай позвал Гриша.
Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.
- Если мы обойдем кругом этот дом, - сказал Гриша, - это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.
- Ладно.
За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.
Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.
Проще было б уйти от греха - свернуть в сторону.
Ян прошептал:
- Вот такая ж была та, которую убил мой батька.
Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом "ввух, ввух" бросилась в сторону, не успев второпях залаять.
- Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, - сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.
- Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться?
4
Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.
- Если тройка - исправник, - сказал Гриша.
Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.
Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол - это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.
А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне - приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.
Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.
Прасол придержал лошадь:
- Да вы, ребята никак, из "Затишья"? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.
Он поглядел на мальчиков:
- Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в "Затишье". Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду - дела.
Мальчики застенчиво промолчали.
- Ну, как же?
- Мы, может, и не вернемся вовсе, - несмело сказал Гриша.
- Вас брюхо вернет! - захохотал Лещов. - Оно вас доведет до дому к обеду.
Мальчики молчали переглядываясь.
- Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.
Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.
- А ну их! - сказал он скороговоркой. - Это латыши.
- Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?
- Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!
- Слазь, дурак! - рассердился Лещов. - Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться...
Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги - с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.
- Вы чего тут делаете? - спросил Евлампий свысока.
- В лес идем... - начал было Гриша.
Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:
- Держи при себе.
- Чего "держи при себе", чего "держи при себе"? - оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. Ну, чего, чего?
Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:
- Идем туда, где Железный ручей.
Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:
- Такого нет.
- Как это так - нет? Почем ты знаешь?
- Знаю. Такого ручья нету.
Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.
- Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.
- Не, и я с вами!
- А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.
- Ну-к что ж, и я с вами!
- По дороге встретится болото - куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо...
- Эко дело - болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете - я один дороги не найду.
Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше - горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.
Вот и лес начался - ивняком, ельником, молодыми березками.
У березок листва была еще клейкая.
После березок пошли сосенки - всё выше и выше ростом, - и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.
Только Евлаша сказал подавленно:
- Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет... по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины...
Никто ему не ответил, и он замолчал.
Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.
Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.
И все ж мальчики кинулись к нему бегом - к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.
Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве - лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.
После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.
Евлаша ухмыльнулся:
- Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно - мы едим дома ситный. А тут на тебе - черный хлеб!
- А ты и не ешь, коли неохота.
Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!
У Евлампия потекли слюнки:
- Ну-кась, дай уж и мне, все одно...
Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.
- Небогато живете.
- Вот если б нам ружье, - сказал Гриша, - настреляли б птиц всяких... Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.
- "Бы б", "бы б"! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, скороговоркой откликнулся Евлампий.
- И чего ты за нами увязался! - рассердился Гриша.
Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, - промолчал.
Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.
Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно - ствол к стволу, - и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.
Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались - и стихли.
Прячась за огромными стволами - отовсюду можно было ждать опасности, - Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.
Так шли они молча несколько минут.
За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.
Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?
В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:
