Алексей Пантелеев - Наша Маша (Книга для родителей)
И вот все это сказалось. Машка захворала. У нее было настоящее нервное расстройство.
На десятый день возили ее в Авоти к врачу-невропатологу.
Сейчас она, слава богу, вышла уже из этого состояния. К ней вернулись и улыбка, и ясное настроение, и любовь к людям, большим и маленьким.
А было трудновато и страшновато.
Буду постепенно переписывать в эту тетрадь из того, что записалось за эти три недели. (Не все, а кое-что. "Истории болезни" здесь не будет.)
* * *
За обедами и завтраками то и дело трогает себя за щеку и спрашивает:
- Розовею?
* * *
Первый раз в жизни видела солнечный закат. Спросила у меня:
- Папа, а как делается солнце?
- Солнце существует давно. Еще нас с тобой не было.
- Нет, а как оно сделано?
- Этого я не знаю.
- А кто знает?
- Ученые люди знают. Но есть вещи, о которых точно никто не знает.
Секунду Машка подумала.
- А царь Петр?
Что это? Культ?
* * *
Как и при каких обстоятельствах я заметил, что она поправляется? После обеда пришла ко мне, рисовала. Нарисовала двух чудесных рыжеволосых латышек: маму и дочку. И по этому рисунку я понял, что наступает выздоровление.
Из маминых вчерашних записей
5.7.61.
Мама говорила Маше, что скоро приедет сюда тетя Гетта.
- Ты ей скажешь: "Здравствуй, тетя Геттик! А как бабушка поживает, как Павлик?"
- А я и так знаю, что Павлику плохо, зачем же спрашивать?
- Почему ему плохо?
- У него же папа умер.
Из старых, еще ленинградских, записей
6.7.61.
Две недели хворает. Лежит. Истомилась, соскучилась - по всему на свете.
Прихожу к ней, она говорит:
- Я давно не виделась с ней. Папочка, покажи мне ее!
- Кого?
- Юбочку мою. Синенькую.
* * *
- Лекарствушки мои где?
* * *
Вечером, как всегда, когда Маша хочет спать, напала на нее слезливость.
После ужина мама сказала мне, между прочим, что на рынке уже кончается клубника. Машка на эти слова никак как будто не реагировала. А позже, когда ее готовили ко сну и когда она только и искала повода, чтобы дать волю слезам, вдруг захныкала, заплакала, завыла:
- Клубни-и-ичка конча-а-ается!..
10.7.61.
Утром, то есть перед обедом, когда мама ездила по делам в Майори, я работал у себя в комнате, а Маша контрабандой тихо играла у меня на балконе. Конечно, немножко мешала, но вместе с тем и вдохновляла: написал я больше, чем накануне.
* * *
После обеда вдруг заявила:
- Хочу играть! Папочка и мамочка, мне очень хочется играть! Я же так давно не играла.
- Позволь! Что ты говоришь! Как "давно не играла"?
И тут же понял... Да, те "массовые" игры, в которых она принимает здесь участие, - для нее не игра. Она привыкла играть одна или со мной и играет в этих случаях активную, ведущую роль, а тут, когда на качелях играют в поезд или в самолет, ей достается бессловесная роль пассажирки или чьей-нибудь дочки...
12.7.61.
Видимся мало, реже, чем обычно. Она или с мамой, или с ребятами.
Вчера мама собиралась ехать с какой-то экскурсией, Машку оставили на попечение Н.В.Гернет. Элико не уехала, но Машку из детского общества изымать не стали.
Все утро лил дождь. Я хорошо поработал, и, когда во втором часу мы с мамой заглянули к Гернетам, игра была в разгаре. Самое удивительное и неожиданное - Машка в этой игре верховодила. Она - мама (передник до пят, засученные рукава), восьмилетняя Наташа - на вторых ролях: она - бабушка. Митя, Оля и все остальные, включая пятилетнего Гека, - дети.
Мы с Элико не стали вмешиваться в игру. То есть, говоря по правде, я пробовал вмешаться. Нажал воображаемую кнопку звонка и спросил, здесь ли живет Марья Алексеевна Пантелеева. Машка как будто готова была включить меня в игру, но другие смотрели на меня испуганно и с недоумением. Дело не в том, что я - взрослый. Мне приходилось играть в этой компании, и ребята охотно принимали меня и на другой день звали снова играть. А тут - другое. Как будто идет спектакль в Александринке, пьеса Островского, и вдруг выходит на сцену человек в современном костюме, у которого и роли-то нет, перебивает действие и говорит:
- Давайте и я что-нибудь представлю.
16.7.61.
Приехала тетя Гетта.
Вчера утром Машка занималась с нею гимнастикой, училась правильному дыханию. Я посмотрел: порозовела, посмуглела слегка...
* * *
У Машки (да и у нас тоже) событие: разъезжается большинство наших соседей, сотрапезников и приятелей по играм и беседам, - кончилась "смена".
Уезжают почти все дети. И не удивительно, что Машка уже грустит и говорит, что ей жалко, что она привыкла, а к новым ей трудно будет привыкнуть.
Шутки шутками, а в этой резкой ломке заключается некоторая опасность. Ведь уже было такое месяц назад. Хорошо, что именно в эти дни Машка заново знакомится с тетей Геттой и привыкает к ней. Уже есть отвлечение и развлечение.
* * *
Машка на каждом шагу:
- Так и знала! Так и знала, что ты так скажешь.
Типизирует речевые обороты, коллекционирует слова, выражения, идиомы.
* * *
Рисует. Сломался карандаш, я стал точить его. Машка стоит, смотрит. Просто стоять и смотреть ей неинтересно. И она подсказывает мне:
- Скажи: "Что ты ждешь? Рисуй!" А я скажу: "Чем же рисовать? Ты же карандаш точишь..."
18.7.61.
Очень знакомый мне, крутой характер. Были у меня мама, тетя Гетта и Машка. Мы с Машкой играли на галерее. Все было тихо, мирно. И вдруг:
- Не хочу, не буду.
Это я предложил ей готовиться к ужину и уложить в платяной шкаф игрушки (банки из-под монпансье и прочее).
- Убери, пожалуйста.
- Нет.
Делается это, конечно, для тети Гетты. Очень давно ничего подобного не было.
Я попросил маму и тетю Гетту уйти. Они ушли, и я очень спокойно говорю Маше:
- Ты что же - хочешь со мной на всю жизнь поссориться? А ну, подними, пожалуйста, игрушки.
Подумала, подняла одну банку, бросила ее за порог комнаты.
Еще несколько спокойных фраз - и банки с грохотом падают в шкаф. На грохот я не обращаю внимания. Понимаю, что без грохота сейчас нельзя.
- Ну, а теперь помиримся. Поцелуй меня.
Надулась. Не хочет.
- Ну хорошо. Можешь идти.
Кидается ко мне, крепко обнимает, целует.
* * *
На днях познакомилась с Тимуром Гайдаром. Странно и замысловато складываются и переплетаются судьбы. Когда я познакомился с его отцом, он был намного моложе нынешнего Тимура. Теперь Тимур человек уже не самой первой молодости. А Машке еще нет пяти. Вот тут я и понял, что называется, воочию, как поздно я обзавелся семьей.
19.7.61.
Новая смена. Новые дети. И для Машки это, конечно, опять потрясение.
В столовой за соседним столом поселился черномазый и черноглазый, похожий на обезьянку мальчик лет пяти-шести с такой же черноволосой смуглой и темноглазой мамой. Как нам сказали, родители этого мальчика один доктор, другая - кандидат наук. Но парень этот - настоящий дикарь. Мы опасались, что поведение его будет соблазном для Маши. Но нет, такой в соблазн ввести не может. Так же, как не могут ввести в соблазн обезьянка или медвежонок. Сидит этот паренек, забравшись с ногами на стул, одна рука в кармане, и при этом еще вертится и крутится, как карась на сковородке. Или положит голову на стол. Или засунет столовую ложку за щеку. Или поднимет ногу выше стола. А мрачная черная мама сидит, молчит, не поднимает над тарелкой глаз.
Да, такой ввести в соблазн не может. Тут действует уже не сила примера, а сила преувеличения, сатиры, пародии. Может быть, общество такого обезьяныша даже полезно Машке. В той мере, в какой полезны "Ревизор" или "Горе от ума".
* * *
На пляже встретили детгизовцев - К.Ф.Пискунова и С.М.Алянского. Маша вежливо поговорила с ними, а потом, когда я сказал ей, что эти дяди издают детские книги, она оглянулась и сказала:
- Жалко, что я не знала. Я бы еще поговорила с ними.
* * *
По-прежнему тоскует вечерами по Ленинграду.
"Хочу в Ленинград!" звучит, как некогда звучало: "Хочу маму!.."
23.7.61.
Днем плакала, узнав, что папа уехал в Пумпури, в пионерский лагерь.
"Почему он не взял меня к этим детям? Я бы с ними поиграла".
А папа сознательно не берет ее с собой в таких случаях. Не один раз, еще холостым, я видел самодовольные лица писательских детей, когда их папам аплодировали или подносили цветы. "Эх, папы, папы, - думал я. - Глупые вы папы..." И поскольку сам не хочу быть глупым папой, увожу Машку от искушения - искушения примазаться к чужой славе.
26.7.61.
Мама и тетя Гетта ездили в Ригу, мы с Машкой весь день были вместе.
Все утро я работал, она играла на галерее.
Перед ужином ходили встречать наших "рижанок".
Смотрели, как два латыша укладывали бетонные плиты на отлогом берегу Лиелупе и как подносил им эти плиты плавучий подъемный кран.
Оба рабочих были в высоких рыбацких сапогах.
Я сказал - и не сказал даже, а только начал:
- Как у кота в сапогах...
- Да, я уже думала, - перебила меня Машка. - У меня таких три в Ленинграде.
