ВЛАДИМИР СИНЕНКО - ЧЕЛОВЕК С ГОРЯЩИМ СЕРДЦЕМ
В Усть-Куте, верст за семьсот от Иркутска, высадили последних поселенцев. Часть отправили в Илимск, а Сергеева и еще семнадцать человек повезли через хребты, тайгу и горные реки в низовья Ангары. Братский острог остался в стороне, много южнее. Шли пешком, ехали на лошадях, плыли на юрких шитиках — небольших плоскодонных суденышках.
— Да это же конец географии, братцы! — изумлялся Федор.
— Тут нам и помереть, — помрачнели его спутники.
После месяца изнурительного пути ссыльные добрались до села Воробьеве на левом берегу Апгары. Начальник конвоя сказал: — Ищи, посельга, жилье и работу... Здешней житухи вам вверх кореньями не перевернуть! Скореича самим панафиду споют. Тута известная арифметика!
На третий день Федор писал Дарочке:
Дорогая сестра! Позавчера прибыл сюда... Глушь здесь изрядная. До ближайшей почтовой станции больше ста верст. В селе 60 дворов. Огромная река. Около нас ее ширина 2 версты и 860 саженей. Не желал бы я кувыркаться в ней в скверную погоду... Завтра иду на расчистку леса. Взялись по 16 рублей за десятину.
Твой Федя.
ПОБЕГ
«Покориться судьбе поселенца? Никогда! Припасти денег, теплой одежды и бежать еще до заморозков», — твердо решил Федор.
Корчевал у воробьевских кулаков лес, косил сено, рыбачил и плотничал, а по вечерам доставал из сундучка карту и подолгу ее разглядывал, что-то прикидывая и озабоченно шепча. Предприятие, конечно, рискованное. Возвращаться в Иркутск тем же путем нельзя — около тысячи верст, везде стражники. А вот напрямик, к чугунке, верст на триста меньше. Однако этот путь неизвестен.
Он писал о своих отчаянных вылазках Фросе:
Скверно без компаса. Я раз четырежды возвращался к тому же месту, а был всего в 8—10 верстах от села. Измучился, обозлился, но в конце концов выбрался на место... Солнца не было, шел как раз дождь. Если бы пришлось верст 60—80 идти тайгой без определенной дороги, вряд ли дошел бы... По солнцу, по звездам я свободно нахожу направление...
Ссыльные отговаривали Федора от безумной затеи. Надо осмотреться, а если уж бежать, то весной. Пугали голодом, холодом, дальним бездорожьем и каторжниками-варнаками, разбойничавшими в тайге.
Но Федор упрямо стоял на своем. Пан или пропал! Нет охотников бежать вместе с ним сейчас? Сам уйдет. Экономил на еде, даже на жилье — спал на сеновале.
Для пробы решил «прогуляться» в Нижне-Илимск на почту. Туда и обратно — двести верст. В пути застало ненастье. Хлестал дождь, пронизывал холодный ветер, ноги скользили по каменной осыпи. Верст через сорок сапоги — его великолепные сапоги! — пришли в негодность. Перекинув их через плечо, пошел босиком. В селе Тубановском ссыльные снабдили Федора арестантскими котами.
На почте — ни писем, ни денег, но «моцион» оказался полезным. Репетиция... Только бы не заблудиться, не попасть в руки полиции! Мысль о зимовке в селе Воробьево приводила его в бешенство.
В конце августа Дарочка прислала пятнадцать рублей. Пятерку спрятал, а «красненькую» при десятском, который следил за ссыльными, отдал казначею коммуны и для отвода глаз сказал:
— Моя доля на зимние харчи. А завтра пойду недельки на две в село Карапчинское. Обещали там плотницкую работу — избу ставить.
Не было силы, которая могла бы его теперь остановить. Набив котомку сухарями, уложив туда запасные сапоги и костюм, нож и смену белья, он спустился к Ангаре. Помахав товарищам, стоявшим на скалистом обрыве, он прыгнул в лодку-стружок старого Петрована, с которым уговорился накануне. Тот понимающе глядел на беглеца:
— Чо, паря, чезнуть мечтаешь отсель? Мотри, кабы мишутка в тайге не задрал! И волости обходи — в чижовку упекут. Поздно ты, язви тя в левую пятку, собрался: журыньки в небе уже курлычут, к теплу спешат...
Федор не подал и виду, что старик разгадал его намерения:
— Да ты что, отец? Я покуда с зарубки не соскочил! На заработки иду...
Сто верст до Нижне-Илимска Федор пробирался знакомой тропой. Еще столько же прошел до Илимска, а за ним свернул на юго-запад— где-то там был Братский Острог. Ноги уже были стерты до крови, сапоги разбиты. Запасную пару решил в пути не надевать.
Долго его сопровождало звенящее облако гнуса, способного извести даже крупное животное. Под накомарником лицо Федора распухло, превратилось в бурую маску. Мошкара слепила глаза, лезла в рот и уши, въедалась в кожу, вызывая нестерпимый зуд.
Но вот полил холодный дождь. Легионы летучих кровопийц исчезли, однако он промок до костей. Босые ноги, израненные острыми камнями, сучьями бурелома, посинели от стужи. Не чуя боли, Федор все шел и шел через тайгу и горы. За сутки делал то 20, то 60 верст — разная была дорога. Короткий сон у ночного костра — и снова в путь! За двести верст не встретил ни зверя, ни человека. До Братского Острога — там, где его ждут друзья (с ними он уже списался, и они обещали ему раздобыть паспорт), — еще столько же верст, а Федор уже изнемог.
Измученный, озлобленный, порой он вдруг падал на землю и закрывал глаза. Отлежавшись, шел дальше.
Опустевшая от припасов котомка казалась пудовой. Набредая на поросшую мхом прогалину, шагал по ней — мягкой и пружинящей. Он блаженно улыбался: такую бы на всем пути дорогу.
Таежная деревушка показалась миражем, плодом воспаленного воображения. Повалившись на заплот меж поскотиной и кладбищем, он замер ушли последние силы. На прясле каркала ворона, на ели хоркала белка-сиводушка, словно смеясь над незадачливым беглецом.
Из ближней избушки выскочил мужик с шомполкой в руке. Разглядывая пришельца, крикнул:
— Бузуй-бродяга? Чтоб тебя притка задавила! Али сполитик- посельга?
— Поселенец-ссыльный... — признался Федор. — Помоги встать и накорми... Старосты или десятского у вас нет?
— Не-е, стрель их в душу! Живем самосильно — без козырных. А про тебя небось в Иркуцке во все лапти звонят? Однако, пошли в баенку — чо зря гайкать!
Напарившись в продымленной баньке, надев хозяйскую одежду — бродни и посконную рубаху, — Федор сел в гостеприимной избе на кедровый чурбан. Пил, кривясь, из берестяного стакана крепкую «самосидку», закусывал солеными грибами в сметане, обжигающими рот пельменями. Потом был еще и чай с моченой брусникой и пышными шаньгами. За столом и уснул.
Три дня отъедался, отсыпался, лечил травами ноги. Хозяева и соседи засыпали редкого гостя вопросами:
— Правда, что в городах каменные избы с тремя чердаками и на всех люди живут? Вот нечистики чо придумали!
— А ешшо сказывают, по медным жилкам в те высокие балаганы свет бесовский пущают. Однако, врут небось — так не быват!
Веселого и всезнающего гостя провожала вся деревушка. Бородатые Ваньши, Гошки и Кешки починили его сапоги, смазали их дегтем. А Груши, Анфисы и Маньши подлатали «лопотину». Пять рублей, с которыми Федор покинул Воробьеве, пока оставались нетронутыми.
К Братскому Острогу двинул верховой тропой с крупными подъемами и спусками. По бокам полугнилой валежник и трухлявые лиственницы, поваленные ветром. Где-то в глубине тайги пластал лесной пожар — от молнии, костра или брошенной цигарки. Горький дым ел глаза.
Окрепший Федор шагал ходко. Через неделю вышел к Ангаре у Спасо-Пустынского поселения с древней часовней. В туманной дымке на том берегу виднелись приземистые строения деревушки. Братский Острог.
Переправившись через реку выше Падунского порога, Федор с любопытством оглядел черную церковку на погосте, близ которой похоронен Хабаров — покоритель Приамурья.
У знакомых ссыльных уральцев его ждала неудача. Фальшивый паспорт на имя Ивана Пянткова-Громогласного подчистили здесь так неумело, что нечего было и думать о том, чтобы показывать полиции эту грубую «липу». Но Сергеева это не остановило. Его единственным решением было двигаться дальше.
Озадаченные друзья собрали ему пятнадцать рублей. От денег Федор не отказался.
— На станцию Зименскую не показывайся, — советовали ему. — Там жандармы особенно свирепствуют.
И Федор решил идти на станцию Тулунская.
Выбравшись на тракт, договорился с ямщиком, и тот за трешку взялся довезти его до железной дороги — около двухсот верст.
Стояла на редкость темная ночь, ни зги — даже лошади, запряженные в телегу, еле видны. На болоте упрямо скрипел коростель, ухала выпь.
Федор напряженно пытался что-то разглядеть впереди.
Вдруг телегу сильно встряхнуло, а левую ногу Федора пронзила нестерпимая боль. Очнувшись, услышал ругань ямщика:
— Вот язви ее разъязви! И какой лешак поставил энту каменюку на самом тракте?
В черноте ночи они не заметили невысокую гранитную тумбу у мостика через ручей. Она-то и поранила Федору ногу ниже колена. К утру ее раздуло. Только бы обойтись без больницы!
Неподалеку от Тулунской Федор расплатился с ямщиком, спрыгнул с телеги и поскакал на одной ноге в придорожные кусты. Тут отлеживался и наблюдал за станцией. Даже нацарапал письмо Екатерине Феликсовне:
