Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан?
— Узнаёте?
— Нет.
Ирма упала. Её снова поставили на ноги.
— Жан, извини меня, — сказала девушка. — Я была вынуждена всё рассказать… — Она зарыдала.
Фройлих сделал знак и гестаповцы увели арестованную.
— Ну, что теперь скажете, Жан? Может, больше не будем упрямиться и приступим к делу, а?
— За что меня арестовали? Я эту девушку не знаю. И я ни в чём не виноват!
— Смотри, какой невинный ангел! — Фройлих с треском покрутил ручку сейфа, открыл дверцу и бросил на стол объёмистую папку с личным делом, о котором упоминал однажды Омельянюк.
— Александр Бабушкин; Базаров; Назаров… В последний раз, Жан, спрашиваю по-хорошему…
— Я ничего не знаю.
— Хочешь выйти чистым, сволочь! — переменился вдруг Фройлих и ударил Кабушкина кулаком в лицо.
Жан покачнулся, однако не упал. «Ах, так!» — и с размаху, что было силы, двинул гестаповца по морде. Тот упал в своё кресло.
Стаей налетели гестаповцы. Одного Кабушкин ударил стулом, другому подставил ногу, повалил стол и намеревался прыгнуть в окно, с третьего этажа, но сзади схватили его за ноги, резиновой дубинкой ударили по голове. Разъярённые солдаты повалили его на пол и стали топтать ногами…
Пришёл он в себя на мокром цементном полу. Темно. Протянешь руку вправо — каменная стена, повернёшь плечо налево — тоже стена. «Вот он — каменный мешок!» — подумал Кабушкин, сплёвывая кровь.
Снова потащили на допрос. Фройлих с наклеенным на щеке пластырем начал кричать на Кабушкина издалека, не подходя близко. С двух сторон, держа наготове резиновые дубинки, стоят гестаповцы с засученными рукавами.
— Кто, скажи, твои товарищи? Где они находятся?
— Я никого не знаю.
— Врёшь, сволочь!
— Не виноват ни в чём…
— Кто организовал побег военнопленных из лагеря?
— Не знаю…
— Кто увёз партизанам медикаменты?
— Не я…
— Не ты?.. Пороть!
Его потащили в комнату пыток. И тут допрос:
— Кто помог тебе устроить побег Сайчика из больницы?
— Я Сайчика не знаю!..
— Последний раз спрашиваю.
— Не знаю…
— Не знаешь… Сейчас вспомнишь! — прошипел Фройлих.
Привязав его к скамейке, задрали рубаху и с двух сторон замахали плётками. Постегают, постегают и спросят: не вспомнил? Снова стегают.
— Ничипоровича знаешь?
— Нет.
— Татарин Хасан участвовал в издании газеты?
— Не знаю такого.
— Кто убил Давыдова?..
Если бы гестаповцы сумели развязать Кабушкину язык, то могли бы взять не один десяток подпольщиков и связных партизан, возвращающихся из леса в город. Но Кабушкин молчал…
Тогда его посадили на электрический стул. Мучительнее и страшнее пытки не придумаешь. В вены будто заливают расплавленный свинец, а всё тело протыкают бесчисленным количеством раскалённых добела иголок. Бьёт лихорадочная дрожь, судороги сводят ноги, руки, сердце…
Но Кабушкин терпел. Когда работал на трамвае, то несколько раз попадал под электрический ток. Видел и тех, кто умирал от молниеносного удара током. Фашисты же человека не сразу убивают, они до последнего момента пытают его, мучают. В голове сейчас одна мысль: «Выдержать!.. Выдержать!» Кабушкин повторяет эти слова. Ничего другого, ибо другое не имеет значения…
Гестаповец, увеличивая силу тока, наблюдает за жертвой. Очень редкие выдерживают адские муки. Сейчас, вот сейчас… Но Кабушкин молчит. Он безмолвен.
— Расскажи… Если расскажешь, прекратим подачу тока! — говорит Фройлих.
Снова те же вопросы, опять судороги, огненные иглы, пот, стекающий рекой по лицу… «Выдержать!.. Выдержать!.. Выдержать!..»
Покрашенные стены отодвинулись куда-то в сторону, теперь они уже напоминают рассветы на Волге, словно выпал на берега сероватый утренний туман…
Кабушкин очнулся от холодной воды — ему поливали голову. С жадностью хлебнул один-два глотка.
— Пить хочешь? — спросил Фройлих. — Вода — целебная штука. Если не дашь ответа на мои вопросы, четырнадцать суток будешь без воды. Человек дольше не выдерживает. Запомни… Такому способному разведчику — и без воды? Зачем? Работать надо, жить! Ведь жизнь тебе не даётся дважды… Наверное, есть любимая девушка, родители — отец и мать…
— Отца нет…
— А где же он? Ах, да, понимаю, в 1941 году…
— Нет, в 1914 году.
— Во время службы в царской армии? — Фройлих, перестав шагать из угла в угол, уставился на Кабушкина. Он радовался, что наконец-то Жан разговорился — теперь только надо умело продолжить беседу.
— Ещё раз нет, — сказал Кабушкин. — Отец, не желая быть под вашим сапогом, бежал в Россию и около Могилёва, на дороге, выпив отравленную вами воду погиб.
— Магилёв… Магилёв… А ты сам… откуда, Жан? Мы не смогли этого выяснить. Преступления твои нам известны, за них получишь высшее наказание. Об этом надо будет сообщить родным. А то и не узнают они… Откуда же ты, Жан?
Кабушкин улыбнулся.
— Хорошо, хорошо… Настроение улучшается, — одобрил Фройлих.
— Если не знаете, узнаете, господин следователь! Я из Советского Союза.
— Не будь ребёнком, Жан.
— И вы не притворяйтесь великодушным! Повторяю вам, я ни в чём не виноват. Вот и всё!
Фройлих кивнул стоявшим у двери гестаповцам:
— Запереть в отдельную камеру. Ни есть, ни пить!
Петля сжимается
Снова каменный мешок. Даже не узнаешь — ночь ли на улице, день ли. По коридору стучат кованые сапоги. Ругань и стоны вперемежку. То и дело со звоном открываются дверные запоры, слышатся крики. Потом какое-то время снова тихо. Только где-то капает вода.
О Кабушкине будто совсем забыли. Четыре дня уже ничего не дают. Но всё равно каждое утро водят по коридору в уборную. Жан идёт впереди, вооружённый охранник — сзади. Ссылаясь на то, что ему нужно умыться, Жан попытался было выпить из крана воды, но гестаповец огрел его по спине резиновой дубинкой: такого разрешения, дескать, не было…
Пока Жана водят в уборную, красивая девушка Фрида моет пол его камеры. Жан, облизывая губы, жадно смотрит на ведро, затем — в глаза девушке: дескать, оставь на полу побольше разлитой воды.
Когда гестаповец, гремя замками, запирает на целые сутки дверь, Жан ощупывает цементный пол своей камеры. В углу за дверью небольшое углубление, там пахнет влагой. Он ложится и лижет пол, стараясь хоть немного утолить нестерпимую жажду.
Время идёт медленно. Кажется, уже не осталось ничего такого, о чём бы не продумал он, не вспомнил бы. Мысли его возвращаются в тесную камеру, где с потолка падает слабый свет, и в сумерках становится до невозможности грустно. Неужели всё так вот и кончится? Думают ли о нём товарищи на свободе? Смогут ли помочь ему вырваться из когтей гестапо?
Хочется пить, язык высох, в груди горит… А перед глазами, будто дразня, стоит наполненный до краёв стакан воды. Снаружи стакан даже вспотел. Вот он, протяни руку и возьми. Кажется, что искалеченные пальцы чувствуют прохладное стекло, на губах вкус воды — осталось только проглотить. Он открывает глаза, я наполненный стакан исчезает, но как только закрываются веки, снова появляется перед глазами. Один бы глоток! Не родник ли это звенит где-то рядом?..
— Кабушкин, на допрос!
Оказывается, то звенели ключи в руках надзирателя.
Кабушкин, заложив руки за спину и переваливаясь на тяжёлых ногах, идёт по коридору. Знает: Фройлих ждёт его на втором этаже, в своей комнате. Посмотри, он даже приветствует вошедшего, как порядочный человек. И поставил на стол графин с водой, налил воду в стакан…
— Около Магилёва, — начал Фройлих, — в тысяча девятьсот четырнадцатом году вода была, говоришь, отравлена. И твой отец, Жан, погиб от воды.
— Спасибо за радостное сообщение.
— О, ты человек с юмором. Только я пригласил тебя не для шуток. — Фройлих взял в руку стакан. — В этой воде, Жан, яда нет. Вот… — Он огромными глотками выпил почти всю воду. — Если ответишь на мои вопросы…
— Я ни в чём не виноват.
— Вода бывает очень вкусной, когда пить хочется, — Фройлих долил стакан и подвинул его ближе к арестованному. — Она даёт нам жизнь…
Это было похоже на игру кошки с мышью. Кабушкин отвернулся в сторону.
— Жан, — сказал следователь. — Не смотри в угол, потому что сегодня разговор у нас идёт о воде неотравленной. Сегодня только чистая вода служит великой Германии, она развязывает язык всем непокорным… — Фройлих сделал знак стоявшему поодаль гестаповцу.
Тот быстро подошёл к Жану, захлестнул его ноги петлёй и дёрнул за верёвку. Жан упал. Затем его подтянули за ноги к потолку, и он повис вниз головой. Рядом с его ртом поставили стакан воды. Говорят, она не имеет запаха. Нет, ошибаются. Чистая вода пахнет жизнью…
— Скажи, кто посылал тебя?
Жан закрыв глаза, мотнул головой.
