Николай Дубов - Сирота
— Что за глупости, Жанна?
— А конечно, сдурел! Не хочет работать, не хочет дежурить…
Возмущение было так сильно, что сейчас "Великая немая" размахивала руками и частила не хуже Киры. Людмила Сергеевна пошла следом за Жанной. Посреди столовой стоял разгоряченный, покрасневший.
Толя Савченко и вызывающе сверкал глазами на Киру, Симу и Митю, которые громко и враз кричали на него. Из раздаточного окна выглядывала Ефимовна с сердито поджатыми губами. Увидев директора, ребята замолчали и расступились, а Толя втянул голову в плечи, словно опасаясь удара, но не опустил сверкающих глаз.
— В чем дело, ребята?
— Он накрывать на стол не хочет… А уже на обед звонить надо…
— Почему, Толя?
— Не хочу, и всё!
Привлеченные скандалом ребята столпились в дверях, заглядывали в открытые окна.
— Но ведь причина-то есть? Объясни, почему не хочешь.
— Я не слуга и накрывать не буду. Лакеев нет, теперь не капитализм… Это при капитализме одни на других работали…
За окном кто-то, должно быть Валет, громко засмеялся.
— А Ефимовна? Воспитатели? А я? Мы что же, лакеи, по-твоему?
— Вы зарплату получаете. А я не обязан…
Людмила Сергеевна побледнела. Толя начал трусить, но смотрел так же вызывающе. Он «занесся» и теперь, как бы ни повернулось дело, ни отступить, ни остановиться не мог. В иное время дикий заскок этот без труда можно было бы унять, нелепый гнев и глупая оскорбленность взбудораженного мальчика угасли бы в конфузливом смешке, но сейчас исход поединка подстерегала вокруг в десятки глаз и ушей выжидательная тишина. Да Толя и не услышал бы ничего: сейчас он упивался своим геройством. Любая нотация, наказание только ожесточили бы его, а глупая выходка засияла бы ореолом жертвенности.
— Хорошо, — как можно спокойнее сказала Людмила Сергеевна. — Раз так — обеда сегодня не будет.
— Как — не будет? — открыла глаза и рот Кира.
— Толя считает, что он никому не обязан, ничего не должен делать, и для него никто не будет делать… Закрывайте, Ефимовна, окошко, а вы, девочки, уберите посуду, — уже поворачиваясь, чтобы уходить, распорядилась она.
— Да ведь перепреет все! — заворчала было Ефимовна, но, встретив злой, вприщурку взгляд директора, отпрянула от окна и захлопнула застекленную раму.
Запрету никто не поверил. Не могла же, в самом деле, Людмила Сергеевна оставить без обеда весь детдом потому, что Толька Савченко, по определению Тараса, «сказывся»! При чем здесь остальные? Виноват.
Савченко, а отвечать должны все?.. Разумеется, это была только угроза, и в конечном счете получилось, что Толька вышел победителем… Людмилу Сергеевну любили, уважали, некоторые побаивались. Но как было не порадоваться тому, что во всем правую и всегда ставящую на своем. Людмилу Сергеевну тоже, оказывается, можно "подковать"!..
Валерию исход дела понравился как нельзя более, и он, злорадствуя, одобрил:
— Правильно, Толька! Так ей и надо!
— Ты помолчи… — презрительно процедил Митя.
— Алла, иди сюда! — крикнула Кира, увидев в окошко Аллу.
— Что у вас там опять? — Алла, поморщившись, подошла к открытой двери.
— Толька Савченко не хочет дежурить! Скажи ему…
— Опять детские капризы?
— Да нет, он, понимаешь, такое выдумал… Я, говорит, не лакей, теперь не капитализм…
— Дур-рак! — процедила Алла, искоса посмотрев на Толю, и отошла от двери.
— Куда же ты, Алла? Скажи ему, ты же председательница!..
— Так и нянчиться с вами без конца? Некогда мне…
— Чего это она? — удивленно произнес Митя.
— А, уже не первый раз… В техникум зачислили, вот и задается…
— Подумаешь!
Ребята посмотрели вслед Алле, потом снова повернулись к Толе.
— Я считаю так, ребята, — сказала Кира. — Савченко не хочет подавать другим, и ему никто не будет. Пусть как хочет. А почему остальные должны не обедать? Правильно? Снимай повязку!
Толя отстегнул дрожащими пальцами булавку:
— На… Очень нужно!..
— Это мы увидим, — сказал Митя. — Кто завтра должен дежурить?..
Сима и Горбачев? Надевай, Горбачев повязку, иди с Жанной к Людмиле Сергеевне — пусть разрешит обедать. А с Савченко мы еще поговорим…
Все нашли, что это правильно. Однако Лешка и Жанна вернулись от директора обескураженные. Людмила Сергеевна отобрала у Лешки повязку и сказала, что никакой замены не разрешает, обеда сегодня не будет.
— Ничего не хочет слушать… И больше, говорит, никаких адвокатов…
— Значит, мы из-за одного паразита так и будем сидеть? — звенящим от негодования голосом спросила Кира.
Толя Савченко, гордый победой, уговаривал себя, что, в конце концов, один день можно и поголодать, зато он настоял на своем и, значит, был прав. Он не понимал, что присутствие Людмилы Сергеевны было скорее защитой для него, чем опасностью, и что, уходя, она оставила его с глазу на глаз с судьей, не знающим пощады.
Некоторое время этот многоголосый судья недоумевал по поводу странного упрямства Людмилы Сергеевны, которая оставляла всех без обеда из-за «оболтуса», у которого вдруг "вывихнулись мозги", но потом внимание от задержанного обеда и решения директора естественно переключилось на самого «оболтуса» и характер его «вывиха». С обедом можно и потерпеть, но что значит — он не лакей? А другие — лакеи? И что он такое, чтобы ему подавали? Да ему только при капитализме жить, а не при социализме!.. Ишь какой барон выискался!..
Толя пытался спорить и огрызаться. Он не понимал того, что затронул и обратил против себя самое опасное. Коллектив признает авторитет одного, если он заслужен, но он не прощает пренебрежения к себе. И теперь многоликая, сверкающая насмешливыми, сердитыми глазами.
Немезида взяла провинившегося в тесное кольцо. Толя попытался уйти, но ему преградили дорогу и оттеснили к стене. Его не собирались бить, хотя кое-кто предлагал "дать ему как следует", а Ефимовна, снова появившаяся в окне, приговаривала что-то о пользе применявшейся прежде березовой каши. Если бы его прибили, было бы легче. Над ним смеялись.
Даже Валет, который недавно кричал, что "ей так и надо", теперь тоже, зловредно осклабясь, обозвал его «Фон-Патефоном». В течение нескольких минут в дружной, наперегонки и вперехлест, язвительной атаке Толе Савченко показали его "паразитскую сущность".
Толя перестал отбиваться. Подвиг его вывернулся наизнанку и оказался постыдным срамом, а геройский ореол мгновенно превратился в беззвучно и бесследно лопнувший мыльный пузырь. Он затравленно озирался, и уже не геройские искры, а подозрительная влага поблескивала в его глазах. «Фон-Патефон» доконал Толю. Губы у него задрожали, по щекам заструились слезы.
— О, барон сок пустил! — добивая, провозгласил Валет.
На него цыкнули. Виновный получил по заслугам, даже, пожалуй, чуточку сверх заслуг — ничего, пусть помнит! — и они недолгое время молча смотрели, как жертва их приговора, вздрагивая всем телом и задыхаясь, размазывает по щекам горючие доказательства раскаяния.
— Ну, хватит! — нарочито суровым голосом сказал Митя. — Подбери нюни… и иди к Людмиле Сергеевне. Проси прощения.
Сердобольная Сима разжалобилась и протянула Толе салфетку:
— Вытрись!
Толя вытерся рукавом и, опустив голову, пошел в кабинет заведующей.
Людмила Сергеевна уже жалела о своем поспешном решении. Эка придумала: из-за одного сбрендившего мальчишки оставить всех без обеда… И отступить нельзя. Умные-то, постарше которые, те бы поняли.
А остальные, маленькие?.. Для них дурачок этот станет героем. Как же — самой директорши не побоялся! Тогда какие слова ни говори, не поможет.
Нет, такие вещи надо под корень!
А не слишком ли глубоко лопату засадила? Что, как черенок хрустнет да обломится?.. И если как в первый год, когда еще был Ромка.
Кунин? С криком, свистом — камни в окна… Их ведь легко повернуть. Не может быть! Не должно быть!
Послышался робкий, скребущийся стук, и в приоткрытую дверь втиснулся Савченко с красным, истерзанным переживаниями лицом.
Сдерживая ликование и жалость к замурзанному "борцу за идею", Людмила Сергеевна как можно спокойнее спросила:
— Что скажешь, Толя?
— Я больше не буду, — глядя в землю и шмыгая носом, сказал Толя.
— Простите меня…
Слезы уже не текли из глаз, но накапливались в носу, и он то и дело проводил под носом рукой.
— Ты не меня оскорбил, а товарищей. У них и надо просить прощения. Пойдем.
Жалкое, прерывистое Толино лопотанье ребята выслушали молча.
— Как вы считаете, ребята, — спросила Людмила Сергеевна, — можно его простить? Я думаю, можно. Он ведь неплохой мальчик, просто у него заскок случился…
— Я ж говорю: сказывся, — подтвердил под общий смех Тарас.
Этот смех, уже не язвительный, а добродушный, означал прощение.
