Радий Погодин - Я догоню вас на небесах
Самсон Уткин был директором парфюмерной фабрики "Ленжет". Ушел от жены - она ему изменяла. Оставил ей квартиру и теперь временно жил у моей бабушки. А сын ее, мой дядя, был в это время в Дании дипломатом. Собственно, мой дядя сам пустил Самсона - Самсон был бабушкиным непутевым родственником.
Потом Самсон Уткин получил жилплощадь и, переехав, застрелился. "Все из-за баб".
Потом в комнате, где он временно проживал, поселился челюскинец, у которого был еще ненадеванный орден "Красная Звезда", - мне он давал подержать его.
Многое было потом. А в те дни жили мы этак втроем - бабушка, я и Самсон Уткин, к которому приходили душистые дамы с круглыми розовыми коленями. Всем был хорош Самсон, и ростом, и румяностью щек, и яркостью глаз - не сравнишь с челюскинцем, и щедростью на конфеты. Но почему-то, глядя на него, бабушка пыталась выдрать меня полотенцем.
Самсон говорил:
- Бросаем, бросаем, а что бросаем, дураки, не знаем. Пусть бога нет, но зачем же его бросать?
Бабушка говорила:
- Бросил бы ты, Самсон, пить. А ты уши не растопыривай. Любопытный какой! - это мне. - Вот выдеру - твоя доля...
Чаще бабушка ставила меня в угол, но и драла, конечно, полотенцем. Я не мешал.
Сегодняшние мои ровесники уточняют с повышенным интересом:
- Полотенце мочила? Скручивала туго?
- Нет.. Такого в заводе не было.
- Тогда не считается. - Ровесники потирают руки, словно хватили с мороза стопку, и объясняют, что полотенце следует сложить вдвое, намочить и туго скрутить, лишь тогда будет то. Они почесывают бока и затяжно вздыхают.
Нет, моя бабушка стояла надо мной, и длинное полотенце развевалось, словно хоругвь великого золотого суда.
Я, конечно, под столом сидел. Она спрашивала:
- Когда вылезешь?
- Вот догляжу и вылезу.
- Что доглядишь?
- Как паук муху ест.
- Ты уже шестой раз про паука врешь.
- Ты тоже одну и ту же сказку рассказываешь. Сама других сказок не знаешь.
- Не знаю, - соглашалась бабушка. - Вылезай. Я тебя выдеру, и пойдем кисель есть.
Мы шли на кухню. Бабушка ставила на стол тарелки с киселем, густым, как студень. Бабушка ела кисель овсяный с горьковатым и терпким льняным маслом. Я - кисель клюквенный с молоком. Такой сейчас почему-то не варят. Но именно в крутом киселе возможно было течение молочных рек.
Сказку бабушка рассказывала такую.
Это давно было. Совсем прежде. Жили на елке зайцы. А под елкой в норе жили лисы. Как зайцам кормиться? Научились зайцы летать. Но не научились лисы еловые шишки есть. Сидят зайцы на огороде у мужика, едят морковь. А по лесу лисы рыщут, зайцев на обед ищут. А нет зайцев. Тогда научились лисы у мужика кур воровать. Мужик тоже не совсем глупый - купил ружье.
- А кого он настрелял? - спрашивал я.
- А никого. Распугал всех - пусть по своим местам сидят.
- Надо было медведей настрелять, - говорил я, засыпая. - Медведь вон какой большой, на всю бы зиму мяса хватило. А собака? - спохватывался я. Пусть и собака будет. Жоркой зовут.
- Жорок в деревнях не бывает, - объясняла мне бабушка с ухмылкой. Все Жорки в городе. Собаку Полканом звали. А еще Полкан - чудище песьеголовое. А еще был Полкан - богатырь у князя Владимира Святославича.
Сон от меня отлетал. Я просил сказку про богатырей. Бабушка говорила:
- О богатырях и воинах сказок не бывает - бывает быль. Быль в книжках написана. В школу пойдешь - прочитаешь. Мне расскажешь.
Была моя бабушка безграмотной. Даже подпись свою срисовывала с оставленного ее сыном образца. При этом она бледнела и складывала губы так, словно хотела подуть на озябшие руки.
Но вот однажды пришла к нам красавица лучезарная. Я ей сам двери открыл.
- Афина, - сказал Самсон Уткин. Он в тот вечер готовился отбыть в ресторан - чистил в коридоре свои штиблеты ваксой под названием гуталин. Самсон выпрямился, убойно красивый от своих легких светлых волос и широких плеч.
Афина не отступила. Она была высокой и стройной. В длинной узкой юбке и длинной шелковой кофте лилового цвета. Волосы стрижены косо ниже уха. На голове белый беретик, маленький, с задорной петелькой. Туфли на каблучке, черные, с ремешком.
А бабушка поняла, что Афина не к Уткину. Она все поняла и как бы споткнулась на пороге своей комнаты, где помещались две кровати и стол, покрытый клеенкой.
- Скажите, как можно расценить ваше отношение к матери? - сказала Афина Уткину. - Наш кружок ликбеза сделал уже три выпуска, а вы все не соберетесь показать своей маме путь. Прямо из ваших окон виден наш призыв: "Граждане Советов - к свету!" В красном уголке, в конторе жакта.
Уткин вытер руки белоснежным платком, приготовленным для ресторана, взял Афину под локоть и величаво повел к себе. Бабушка же накинула на плечи теплый платок, когда-то подаренный ей ее лютым мужем, почти легендарным дедом Гаврилой.
Я пошел к Уткину заступаться за бабушку. У меня было такое чувство, что ее хотят у меня отнять. И она этого тоже хочет. В таких случаях дети плачут, но я тогда еще плакать не умел.
Я протиснулся к Уткину без стука. Афина сидела на диване, держа на коленях тетрадь в клеенчатом переплете. Уткин сидел на стуле. Грустный.
- Вы с ней поласковее. Без этих слов: "К свету. Луч разума. Именины сердца. Слова правды". Она умная и сильно битая.
Из Самсоновой грусти я понял, что бабушку у меня не заберут, и я сказал:
- Вы у него шоколадных конфет попросите. Они вон там, в большой коробке.
Афина засмеялась и встала. Пожала Уткину руку. Сказала:
- Спасибо, товарищ.
И я повел ее к бабушке. Бабушку записали на курсы по ликвидации безграмотности, иначе говоря - ликбез.
Была бабушка моя черноволоса, во всем их роду одна такая, все остальные русые да белесые. Носила бабушка ботинки для коньков, широкие, мягкие, сшитые из полосок кожи с подкладкой из шерстяной фланели цвета пунцовой гортензии. Платье обычно коричневое или темно-синее в мелкий горох или мелкий цветочек. Была она старой. Руки, деформированные артритом. Морщины. Высокий, округлый лоб. И глубоко проломленное надбровье.
Бабушка рассказывала, будто комолая пестрая корова ударила ее копытом. И как бы жаловалась, что коровы ее не очень любили, - лошади любили, а коровы нет. Мой дед, когда не был пьян, надаивал от коровы больше бабушкиного. Зато бабушка лучше деда могла пахать и косить. Но бровь проломила ей все-таки не корова, как я позже узнал от матери, а мой лютый дед проломил, кажется, кочергой. Дед в Петрограде работал на Путиловском заводе молотобойцем. В деревне же дед занимался плотницким и кузнечным делом. Даже подряды брал на ремонт небогатых усадеб с каким-нибудь одноструйным фонтанчиком. Именовал себя дед металлистом.
К мужу, в деревню Глубокое, пришла бабушка со станции Кафтино. Там ее старший брат, купец первой гильдии Уткин, имел большой и красивый дом. Имел он торговлю в Петрограде, и в Москве, и в Бологом. Другой ее брат, младший, был членом "Народной воли" и успокоение свое нашел на дне Баргузинского моря, где по распоряжению, наверное, самого царя затопили баржу с колодниками.
Деда, хоть он и умел многое, и сестра его была уважаемой в уезде учительницей, редко называли Гаврилой Афанасьевичем, чаще Гаврюхой, бабушку же мою только Екатериной Петровной.
Была бабушка старше деда. Дед ее не любил. И помер он, сотворитель драк и гулянок, на муравчатом бугорке на солнцепеке в виду озера, где ловил окуней и щук, съев сверх крутого хмелья горшок меда.
И вот мы пошли в дом напротив, в красный уголок жакта - бабушка в своем лучшем платье и белом платке и я в чистой рубахе пестренькой. Сели за длинный стол - у меня только маковка над столом торчит да глаза. Сидим. Вдоль стола народ причесанный, красный - наверное, все после бани.
Бегут мои глаза по столешнице, покрытой кумачом, к торцу, а там двое учителей: наша Афина - зовут ее Еленой Николаевной, и парень в косоворотке - Леандр.
Смотрит на меня этот Леандр и спрашивает:
- Ты кто таков?
Отвечаю честно, как меня Самсон Уткин учил:
- Сознательный советский безграмотный. Имею право на ликвидацию. - По Самсону, нужно было еще и руку вверх выбросить и заявить звонким, срывающимся от волнения голосом: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" - но я позабыл от волнения.
- Что будем делать? - спросил Леандр.
Степенные люди, дворники, слесаря, даже один извозчик отнеслись ко мне с пониманием. Они сказали:
- Куда ж его, раз он есть.
И тут встает моя бабушка, сминает пальцами платок белый.
- Товарищи, - говорит.
Я даже не понял, что это слово моя бабушка произнесла, - наверно, ее тоже Самсон учил. Внутренним своим оком я узрел, как взмывает в бабушкиной праведной руке полотенце - святое орудие мудрости и порядка. Я тут же спрятался под стол. Пришла мне на ум фраза из бабушкиной сказки: "И научились зайцы летать".
Бабушка двигала свою речь к завершению с молитвенным пафосом, наверно, накопленным за многие годы ее тяги к Слову.
