Александр Кононов - На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)
- Не останься на третий! - усмехнулся Никаноркин, которому Дерябин однажды пожаловался на свою судьбу.
- На третий не оставляют. Выгонят из училища...
- То-то и оно! Тогда куда? К отцу с мачехой поедешь?
Вот! Вот это одно только и пугало Дерябина. А так он ничего и никого на свете не боялся, даже нового директора, перед самым носом у которого однажды сбалаганил так, что чуть не прославился на все реальное училище.
Увидев Саношко на улице, Петр не поклонился ему, а, отпечатав навстречу пять шагов по тротуару (так делали приезжие юнкера при встрече с офицерами), шутовски лихо отдал честь.
И тут произошло неожиданное: директор благосклонно приложил два пальца к козырьку фуражки и проследовал дальше.
Весть об этом разнеслась быстро. Реалисты начали наперебой козырять директору с преувеличенным усердием. И тому, оказывается, это нравилось. Больше того - стало известно, что Саношко обратился в учебный округ с ходатайством: ввести в училище военный строй и устраивать по царским дням на Соборной площади парады реалистов, а на шинели нашить им желтые погоны - под цвет кантам. К ходатайству был приложен любовно нарисованный образец новой формы.
Из округа ответили, что ходатайство о погонах несвоевременно, а военный строй ввести желательно.
В училище пригласили пехотного капитана, маленького, желтого, похожего на японца. Он и занялся с учениками старших классов наукой, которая в те времена называлась шагистикой. Две недели на уроках гимнастики со двора училища неслись возгласы:
- Нэпра-оп! Нэ-ле-оп!
А через две недели ученики шестого и седьмого классов прошли по городу в ногу, с деревянными, нескладными ружьями, к которым были наглухо приклепаны штыки из алюминия.
Уличные мальчишки встретили эту новинку дружными издевательскими воплями:
- Ружья деревянны, штыки оловянны!
- Яишница с луком в поход идет!
35
...Выходит, не прославился Дерябин - хотя бы и ценою двухчасовой отсидки после уроков.
Отдание чести директору стало явлением заурядным, а Дерябин по поведению получил за четверть года пятерку, одиноко стоявшую в его дневнике среди однообразной шеренги двоек. Всё двойки и двойки...
Надо Григорию Шумову вытаскивать соседа из беды! Вспомнив, как его самого обучал чистописанию Никаноркин, Гриша стал ходить два раза в неделю к Дерябину, помогать ему осиливать заданные уроки.
Петр приходу Гриши бывал рад, при виде же учебника принимался зевать так, что вот-вот скулы вывернет.
- В конце концов я тебя бить буду! - рассердился Гриша.
- Еще кто кого.
- Да я ж тебя уже бил.
- Ну... это когда было. А теперь погляди, мускулы у меня какие! Накопил таки за лето...
- Не хочу глядеть. Садись, решай задачу.
- А все ж таки попробуем побороться. Я тебя сразу на обе лопатки уложу.
Не хотел учиться Дерябин!
Отчаявшись, Гриша пошел на последнее средство: предложил бороться с условием. Если он победит Петра, тот выучит на завтра уроки, все до одного. Если Петр победит его, они отложат учебники в сторону и сядут играть в шашки.
- Идет! - обрадованно крикнул Дерябин и заранее поставил на стол шашки; потом начал стягивать с себя куртку.
Гриша последовал его примеру, и борьба началась по всем правилам - в обхват, крест-накрест, без подножек.
Ну и здоров был Дерябин! Потяжелее, поплотней Шумова. Гриша был костист.
Друзья-противники возились долго... Осипший Дерябин шипел:
- Так сердце лопнет... Либо... либо уж ты меня скорей клади на лопатки, либо... либо я тебя.
- Да уж лучше я тебя!
Гриша изо всех сил рванул Петра, приподнял, тот затряс потерявшими опору ногами... и очутился на полу, на обеих лопатках.
- Я сильнее тебя, - не уступал Дерябин, отряхиваясь, - ты только выносливей. И ловчей...
- Это что ж такое?! - закричал Гриша запальчиво. - Так и не будешь учить уроков? Забыл условие? Слова не держишь?!
- Слово я сдержу, - ответил Дерябин и с тоской сел за арифметику.
Через три дня Гриша снова пришел к нему, и Петр опять предложил бороться.
- Это что ж, плата за мою помощь? - спросил Гриша.
- Нет. Это плата за мои мучения.
Дерябин, смеясь, обхватил Гришу за плечи, и борьба опять началась.
Эта история повторялась каждый раз перед приготовлением уроков. Так как обычно победителем оставался все-таки Гриша, в дневнике Дерябина начали появляться тройки. Наконец он получил первую четверку - по географии. И в его голову проникли честолюбивые мысли: захочет, он сам станет первым учеником. Он теперь садился за уроки даже и в те дни, когда не ждал к себе Гришу (не мог же тот приходить ежедневно).
А у Гриши за это время так окрепли мускулы, что ему иногда начинало казаться, что теперь они не хуже, чем у Оттомара Редаля: ну прямо железные.
Наконец, после колебаний, смущаясь, он напряг до отказа согнутую руку и показал дяде Оту:
- Ну, как?
- Очень, - ответил тот рассеянно, - очень.
- Крепкие?
- Очень... Слушай-ка, Грегор, у тебя хороший почерк?
- Нет. А что?
- Жаль.
- А что? Дядя От, а что?
- Ну, напиши мне на этой бумажке что-нибудь. Например: "У меня хороший почерк".
Гриша взял бумажку и начал писать, стараясь, чтобы буквы получались как можно красивей: "У меня хороший почерк".
Оттомар Редаль внимательно поглядел на написанное.
Потом сказал со вздохом:
- Нет. У тебя нехороший почерк. А у Яна и у меня самого еще хуже.
- А зачем вам это надо, дядя От?
- Надо было бы мне переписать одну... одну вещь.
- У меня есть друг. Никаноркин. Вот он перепишет - ну, загляденье! Я ему скажу.
- Нет. Ты ему не говори.
- Почему?
- Да просто так, не говори.
- Все-таки, дядя От, почему?
- Зачем ты спрашиваешь? Надо так. Сказано "не говори", значит не говори. И все!
Он поглядел на Гришу своими спокойными, широко расставленными глазами и закончил:
- К таким уж людям ты попал. В такую квартиру.
Ну да, к таким людям, в такую уж квартиру попал Григорий Шумов.
Ничего, люди хорошие. И квартира ему нравилась, здесь было куда лучше, чем у Белковой. Взять чисто побеленные стены; на них взглянуть было куда приятней, чем на оборванные обои в белковской квартире. И еда здесь обыкновенная, человеческая. Все здесь подходит для Гриши.
Надо только научиться молчать, когда нужно. Умеет же молчать Ян, а, должно быть, и Яну любопытно узнать кое о чем. Но он молчит, не спрашивает.
- И я буду, - сказал Гриша вслух. - Я буду молчать, как... как скала!
Он покраснел густо: вот так "помолчал"!
- Не надо, как скала, - проговорил Оттомар и положил свои большие руки на плечи Грише. - Надо, как человек... как человек с верным сердцем.
36
Ничего не говорил Григорий Шумов о Редале и его товарищах своим одноклассникам, даже Коле Никаноркину. Даже Вячеславу Довгелло!
И не потому, что не верил им - как раз им-то обоим можно было верить, - но не полагалось говорить. А раз не полагалось, значит кончено.
С друзьями-одноклассниками он беседовал совсем о другом. О чем же?
...У магазина Ямпольских Гришу окликнул Никаноркин:
- Стоп! Знаешь новость? - И вдруг замолчал.
Гриша посмотрел в ту сторону, куда устремлен был взор Никаноркина.
Навстречу им шла рыжая девочка. Гриша ее сразу узнал, хотя она и очень изменилась. В ней произошла просто-таки непонятная перемена. Вместо безобразных штиблет на ее ногах были козловые башмачки, короткий стеганый жакет ладно облегал ее фигурку; жакет был из дешевой грубой материи, но Гриша тогда еще мало разбирался в подобных вещах.
Она прошла мимо, не глядя, надменно подняв нос кверху.
- Ох ты-и! - восхищенно протянул Коля.
- Ты ее знаешь?
- Ну как же! Она около нас, по соседству живет. Это Нинка Таланова, дочка железнодорожного токаря. В пятом году токаря прогнали с работы после забастовки, - ух, Талановы и бедовали тогда, страшное дело! Капусту ели, одеться было не во что...
- А теперь?
- А теперь отец ее подался в Ригу, поступил там на вагоностроительный завод, хорошо зарабатывает. Прислал денег - и видишь: Нинку одели, как принцессу.
Принцесса не принцесса... но все-таки эта рыжая девочка была какая-то особенная. Не поймешь даже, почему, в чем тут дело.
...Значит, она тоже, как Гриша, живет в городе без отца. А может, и без матери.
Это как-то сближало Гришу с нею.
Но Никаноркин словно угадал его мысли:
- Отец в Риге, а Нинка здесь живет с матерью.
Гриша рассказал, как он прошлой весной в первый раз увидел Нину Таланову, как упрямо она подкрадывалась к мальчикам.
- Ну, озорная! - словно одобряя ее, отозвался Никаноркин. - Она всегда была отчаянная, никого на свете не боялась.
- А почему ты с ней не поздоровался, если ты ее знаешь?
- Ну, церемонии какие! "Здрасте, как поживаете"!
Однако он с сожалением обернулся назад: тоненькая фигурка рыжей девочки повернула за угол, исчезла.
- Красивая! - вздохнул Никаноркин. - В чем же это ее красота, в рыжей-то?
