Арсений Рутько - Пашкины колокола
Газету во всех цехах ждали - ведь только из нее и можно было узнать, что творится на измаявшейся Руси. Один номер газеты Пашка всегда оставлял себе, чтобы перед сном прочитать самое главное своим старикам.
В тот вечер он успел прочитать лишь заголовок:
- "Жертвы Керенского - солдаты-двинцы объявили голодовку, выставив лозунг: "Свобода или смерть!"
В эту минуту с улицы постучали в дверь. Стук был незнакомый, чужой. Переглянувшись с отцом, отложив газету, Пашка пошел открывать.
За порогом стоял солдат в замызганной шинели. Седоватая бородка, рука на перевязи.
- Мне бы Андреевых повидать, - сказал он.
- Мы и есть Андреевы, - ответил Пашка. И сердце заколотилось во всю силу: от брата! Поспешно отступил в сторону, давая гостю дорогу. Проходите, дяденька солдат!
- Бывший, однако, солдат, - поправил седоватый, перешагивая порог и снимая армейскую фуражку. - Списали по чистой, милый, за непригодностью. Четыре пальчика, ровно ножом, осколком срезало... Письмишко у меня к вам...
- От Андрюши? - Задохнувшись радостью, мать выронила жестяную миску. Та со звоном покатилась по кирпичам пола. - Живой он? Живой?
Андреич встал, поддержал жену.
- Сядь, а то свалишься, - с грубоватой лаской проворчал он. Проходите, служивый! Павел! Подогрей самоваришко! Мать, ишь, вовсе не в силах. Да успокойся ты, милая! Весть-то какая счастливая: не отлита еще на нашего Андрейку пуля!.. Садись, служивый, сейчас мы с тобой покурим, чайку попьем со встречей! Шинелку-то скидывай. Павел, пособи раненому!
Пашка помог солдату снять шинель, повесил ее и вернулся к самовару. А сердце радостно стучало в груди: жив Андрей, жив!
Мать нетерпеливо всматривалась в солдата. Тот аккуратно оправил гимнастерку, пригладил ладонью бородку и лишь тогда сел к столу.
- Воюет наш-то? - не выдержал Андреич.
- Отвоевался! - коротко бросил солдат.
- То есть как отвоевался?! - вскинулся Андреич. - В госпитале, что ли? Иль, может...
И оглянулся на побледневшую жену.
- Да нет! Цел он, цел ваш Андрей! - замахал гость здоровой рукой. Ну, однако, в Бутырках запертый.
- В Бутырках?! За что же он там?! - удивился Андреич. - В чем вина? Поди-ка, надерзил что начальству? Или что похуже?
- Да вы успокойтесь! - улыбнулся солдат. - Их, дерзких-то, в Бутырки из города Двинска почитай тысячу под конвоем привезли. Вот и сидят там, голодовку держат.
Ловко орудуя пальцами одной руки, гость оторвал квадратик газеты, свернул самокрутку, наклонился к цигарке Андреича - прикурить. Глубоко затянулся, с удовольствием выдохнул к потолку дым.
- За что же их? - шепотом спросила мать.
- А не бунтуй против начальства! Против войны не смей возражать!.. За это самое!.. В Двинске таких молодцов, как ваш Андрей, до двадцати тысяч по тюрьмам да губвахтам напихано, суда ждут. Ну, а кто подерзей, поопаснее, сюда, в Москву, привезли... У меня женин брат в тюрьме Бутырской в надзирателях от войны затаился. Им тюремную службу за действительную засчитывают... Андрей и попросил передать записочку. Ну, а почему не передать, если по-человечески рассудить? Ведь и надзиратели-тюремщики не все же подлецы отпетые. Вот она - записочка вам.
Отложив на край стола цигарку, солдат достал из кармана гимнастерки сложенный вчетверо клочок бумаги.
- Ты Павел, что ли? - повернулся к гремевшему самоварной трубой Пашке. - Брат сказал - грамотный, вот и читай! Я до ранения с ним в одном полку служил.
Сначала мать, потом Андреич бережно подержали в ладонях записку, а уж потом она попала к Пашке.
"Мамка, батя, Пашка! Я живой и здоровый. Сидим в Бутырках, но считаю - днями буду дома. Ма! Еды никакой не носи, но купи табачку-самосаду побольше и позлее, чтобы за душу рвал. Тут у нас курева ни пылинки! До скорого! Целую всех!"
Больше на бумажке ничего и не уместилось.
- Чего голодуют-то? - спросил Андреич. - Не кормят, что ль?
- Не! Своей волей-охотой решили. Начальство изо всех сил просит: "Хлебай баланду, солдатики!" А они - ни в какую, из протеста, значит. И воевать более не желаем, и из тюрьмы выпускай! Зубастые все, ровно щуки! Без всякого уныния голод держат, даже песни поют. Ваш Андрей - самый дерзкий, самый зубастый! Ну и справедливый, плохого не скажу.
Пашка с радостью глянул на мать; она плакала, не вытирая слез, с силой прижимала к груди клочок бумаги. И шептала:
- Сынонька... Сыночек мой родненький!
На другой день Пашка на завод не пошел, отправился с мамкой на базар и в тюрьму. Андреич не возражал.
- Ну и не ходи, шут с ними! Скажу - хворый!
Не послушав наказа Андрея, мамка на базаре, кроме табака-самосада, накупила всяческой еды.
- Зачем, мам? - удивился Пашка. - Братка же не велел.
- Ну и что - не велел, Пашенька? Как я к нему на свидание с пустыми руками проситься стану? Зачем, скажут, пришла? А у меня ответ: дитя мое кровное тут у вас с голоду погибает, душа материнская до смерти изболелась. Разрешите, дескать, передачку. И пусть Андрюша и крохи не возьмет, а у начальства-то мысль: вдруг мать уговорит смутьяна не бунтовать против них, не голодать? Им же самим, начальникам, как служивый рассказывал, голодовка эта - кость поперек горла.
- А что, мам?! - от души расхохотался Пашка. - Ну и хитрая ты у нас стала!
- Нужда научит, - ответила мать, укладывая покупки в кошелку.
И еще одного старого знакомца увидел Пашка на базаре. Возле большого ларя, привалившись к нему спиной, сидел на разостланном коврике Зеркалов. К стене ларя прислонены и прямо на земле разложены яркие, сразу бросающиеся в глаза картинки, недаром возле художника останавливался почти каждый. Любовались, восхищенно покачивали головами - "Ну и мастак, паря!" - приценивались. И кое-кто, не устояв перед искушением, раскошеливался, покупал что-нибудь.
Пашка долго не мог отвести взгляда от картин Зеркалова. Чего-чего только тут не было! Могучие дубы и березки среди поля, тихая лесная заводь, Москва-река с горбатыми мостами над ней, блестящие на солнце кремлевские купола.
Зеркалов был веселый, шутил, покрикивал. Пашка, может быть, и заговорил бы с художником - как-никак знакомы! - но мамка нетерпеливо тянула за рукав:
- Пойдем, сынка, пойдем! Как бы не опоздать!
К полудню - где пешком, где с пересадками с трамвая на трамвай добрались до Бутырок. И удивились: народу перед тюрьмой полным-полно, будто и тут базар-толкучка.
Всегда тихая и робкая, мать с поразившей Пашку настойчивостью пробилась сквозь толпу к дверям, приговаривая на ходу:
- Сынок тут у меня голодом помирает, православные! Имейте совесть, дайте пройти.
Она и караульного у двери уговорила - дескать, дело неотложное у нее к главному тюремному начальству: "Пусти, батюшка, ради Христа! И вот самосаду крепенького возьми, поотведай".
Дежурный по тюрьме - а может, это и был главный из них, злой, издерганный, - поначалу и слушать не хотел. Усатый, с рваным белесым шрамом через щеку и лоб, видно, тоже из бывших вояк, он сердито кричал на мамку:
- Он злодей России, бунтовщик, вот кто твой сын, бабонька! Никакого сладу с такими нет! - Он махал руками сквозь папиросный дым. - Подобных молодчиков до февраля на фронте перед строем пачками в расход пускали, розгами до смерти потчевали! А эти шестой день пайку хлебную за дверь вышвыривают и кадушки с баландой на пол опрокидывают, негодяи! Мне из-за их бунта каждый день нагоняи и по телефонам и в письменной форме! Это как, бабонька? Ты...
Но тут внезапная мысль осенила тюремного начальника. Замолчал на полуслове и, наклонившись, приподнял край полотенца, которым была прикрыта корзинка с едой. Кончиками пальцев взял кусок свиного сала, пошевелил усами.
- Х-м-м... - С прищуром глянул на толпившихся кругом помощников. - А что, вдруг польстятся, а?! - И снова повернулся к матери, за спиной которой прятался Пашка. - Ну, добро, мать, пущу тебя к сыну! Но уговор такой: убеди ты своего болвана прекратить голодовку! Ведь они не первый месяц по тюрьмам маются, отощали вконец! Подыхать начали! - Впился прицеливающимися глазами в лицо матери: - Ну! Уговоришь?! Ведь и им пользы ни на грош, а шум по всей Москве! Мне от господ Руднева да Рябцева житья нет! Выгонят, куда я тогда? Мне же до выслуги пенсии воробьиный шаг остался! - Круто повернувшись на каблуках, отошел к застланному зеленым сукном столу. Оттуда, закуривая новую папиросу, спросил через плечо: Уговоришь?! Тогда пущу!
Мать сдержанно поклонилась.
- Все сделаю, как велишь, господин начальник! Лишь бы на сынка глянуть...
Еще подумав, начальник затолкал только что закуренную папиросу в пепельницу, крикнул дежурившему в дверях тюремному чину:
- Сударев! Из общей шестой камеры приведи в комнату свиданий Андреева Андрея. Потом вот ее сведешь к нему. Понял? Я сам при свидании у них буду. Понял?
- Так точно, господин комендант!
- Марш!
Мамка чуть не плакала от радости, а Пашка, молчавший все время, высунулся из-за ее спины.
- А я, господин тюремный генерал?
