Владимир Набоков - Стихотворения, рассказы

Не все ли равно мне — рабой ли, наемницей,
    иль просто безумной тебя назовут?
Ты светишь… Взгляну — и мне счастие вспомнится…
    Да, эти лучи не зайдут!

Ты в страсти моей, и в страданьях торжественных,
    и в женском медлительном взгляде была…
В полях озаренных, холодных и девственных,
    цветком голубым ты цвела.

Ты осень водила по рощам заплаканным;
    весной целовала ресницы мои.
Ты в душных церквах повторяла за дьяконом
    слепые слова ектеньи[3].

Ты летом за нивой звенела зарницами;
    в день зимний я в инее видел твой лик…
Ты ночью склонялась со мной над страницами
    властительных, песенных книг.

Была ты и будешь… Таинственно создан я
    из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
    я слышу твой реющий зов!

Ты — в сердце, Россия! Ты — цель и подножие,
    ты — в ропоте крови, в смятенье мечты!
И мне ли плутать в этот век бездорожия?
    Мне светишь по-прежнему ты…

Из Московии суровой
он сюда перешагнул.
Полюбил он моря гул,
городок наш изразцовый[4];

и бродил вдоль берегов —
загорелый, грубый, юный.
Ветер. Пепельные дюны.
Стук далеких топоров.

Разноцветные заплаты
парусов над рябью вод.
Стая чаек. Небосвод, —
как фаянс, зеленоватый.

Были мудры вечера.
Кружки. Сонные соседи.
Думы голосом победы
звали плотника-Петра.

У стола мечтал он важно.
Четко тикали часы.
Помню: жесткие усы,
взор жестокий и отважный,

тень локтей и головы,
полки в маленькой таверне,
а на печке — блеск вечерний
и квадраты синевы.

Кто меня повезет,
по ухабам, домой —
мимо сизых болот
и струящихся нив?
Кто укажет кнутом,
обернувшись ко мне,
меж берез и рябин
зеленеющий дом?
Кто откроет мне дверь?
Кто заплачет в сенях?
А теперь, — вот теперь, —
есть ли там кто-нибудь,
кто почуял бы вдруг,
что в далеком краю
я брожу и пою,
под луной, о былом?

Я без слез не могу
тебя видеть, весна!
Вот стою на лугу
да и плачу навзрыд.

А ты ходишь кругом,
зеленея, шурша…
Ах, откуда она,
эта жгучая грусть!

Я и сам не пойму;
только знаю одно:
если б иволга вдруг
зазвенела в лесу,

если б вдруг мне в глаза
мокрый ландыш блеснул, —
в этот миг, на лугу,
я бы умер, весна…

На солнце золотом сверкает дождь летучий,
озера в небесах синеют горячо,
и туча белая из-за лиловой тучи
     встает, как голое плечо.

Молчи, остановись… Роняют слезы рая
соцветья вешние, склонясь через плетень,
и на твоем лице играет их сырая,
     благоухающая тень.

Не двигайся, молчи… Тень эту голубую
я поцелуями любовно обогну…
Цветы колышутся… я счастлив… Я целую
     запечатленную весну.

Закатные люблю я облака:
над ровными, далекими лугами
они висят гроздистыми венками,
и даль горит, и молятся луга.

Я внемлю им. Душа моя строга,
овеяна безвестными веками:
с кудрявыми багряными богами
я рядом плыл в те вольные века.

Я облаком, в вечерний чистый час,
вставал, пылал, туманился и гас,
чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей.

Я облетал все зримое кругом,
блаженствовал и, помню, был влеком
жемчужной тенью, женственною тучей.

Я думаю о ней, о девочке, о дальней,
и вижу белую кувшинку на реке,
и реющих стрижей, и в сломанной купальне
     стрекозку на доске.

Там, там встречались мы и весело оттуда
пускались странствовать по шепчущим лесам,
где луч в зеленой мгле являл за чудом чудо,
     блистая по листам.

Мы шарили во всех сокровищницах Божьих;
мы в ивовом кусте отыскивали с ней
то лаковых жучков, то гусениц, похожих
     на шахматных коней.

И ведали мы все тропинки дорогие,
и всем березанькам давали имена,
и младшую из них мы назвали: Мария
     святая Белизна…

О Боже! Я готов за вечными стенами
неисчислимые страданья восприять, —
но дай нам, дай нам вновь, под теми деревцами
     хоть миг, да постоять!..

Я выехал давно, и вечер не родной
рдел над равниною не русской,
и стихословили колеса подо мной,
и я уснул на лавке узкой.

Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,
и, окруженный тряской бездной,
очнулся я, привстал, и ночь была душна,
и замедлялся ямб железный…

По занавескам свет, как призрак, проходил.
Внимая трепету и тренью
смолкающих колес, — я раму опустил:
пахнуло сыростью, сиренью!

Была передо мной вся молодость моя:
плетень, рябина подле клена,
чернеющий навес, и мокрая скамья,
и станционная икона.

И это длилось миг… Блестя, поплыли прочь
скамья, кусты, фонарь смиренный…
Вот хлынула опять чудовищная ночь,
и мчусь я, крошечный и пленный.

Дорога черная, без цели, без конца,
толчки глухие, вздох и выдох,
и жалоба колес, как повесть беглеца
о прежних тюрьмах и обидах.

Мечтал я о тебе так часто, так давно,
    за много лет до нашей встречи,
когда сидел один, и кралась ночь в окно,
    и перемигивались свечи!

И книгу о любви, о дымке над Невой,
    о неге роз и море мглистом,
я перелистывал — и чуял образ твой
    в стихе восторженном и чистом.

Дни юности моей, хмельные сны земли,
    мне в этот миг волшебно-звонкий,
казались жалкими, как мошки, что ползли
      в янтарном блеске по клеенке…

Я звал тебя. Я ждал. Шли годы, я бродил
    по склонам жизни каменистым
и в горькие часы твой образ находил
    в стихе восторженном и чистом.

И ныне, наяву, ты, легкая, пришла,
    и вспоминаю суеверно,
как те глубокие созвучья — зеркала
    тебя предсказывали верно.

За туманами плыли туманы,
за луной расцветала луна…
Воспевал он лазурные страны,
где поет неземная весна.

И в туманах Прекрасная Дама
проплывала, звала вдалеке —
словно звон отдаленного храма,
словно лунная зыбь на реке.

Узнавал он ее в трепетанье
розоватых вечерних теней
и в метелях, смятенье, молчанье
чародейной отчизны своей.

Он любил ее гордо и нежно,
к ней тянулся он, строен и строг, —
но ладони ее белоснежной
бледный рыцарь коснуться не мог.

Слишком сумрачна, слишком коварна
одичалая стала земля,
и, склонившись на щит лучезарный,
оглянул он пустые поля.

И обманут мечтой несказанной,
и холодною мглой окружен,
он растаял, как месяц туманный,
как далекий молитвенный звон…

Пушкин — радуга по всей земле,
Лермонтов — Путь Млечный над горами,
Тютчев — ключ, струящийся во мгле,
Фет — румяный луч во храме.

Все они, уплывшие от нас
в рай, благоухающий широко,
собрались, чтоб встретить в должный час
душу Александра Блока.

Выйдет он из спутанных цветов,
из ладьи, на белые ступени…
Подойдут божественных певцов
взволновавшиеся тени.

Пушкин — выпуклый и пышный свет,
Лермонтов — в венке из звезд прекрасных,
Тютчев — веющий росой, а Фет —
в ризе тонкой, в розах красных.

Подойдут с приветствием к нему,
возликуют, брата принимая
в мягкую цветную полутьму
вечно дышащего мая.

И войдет таинственный их брат,
перешедший вьюги и трясины,
в те сады, где в зелени стоят
Серафимы, как павлины.

Сядет он в тени ветвей живых
в трепетно-лазоревых одеждах,
запоет о сбывшихся, святых
сновидениях и надеждах.

И о солнце Пушкин запоет,
Лермонтов — о звездах над горами,
Тютчев — о сверканьи звонких вод,
Фет — о розах в вечном храме.

И средь них прославит жданный друг
ширь весны нездешней, безмятежной,
и такой прольется блеск вокруг,
будут петь они так нежно, —

так безмерно нежно, что и мы,
в эти годы горести и гнева,
может быть, услышим из тюрьмы
отзвук тайный их напева.