Вячеслав Лейкин - Играем в поэзию
Учитель: - Сеть состоит из дырок и ниток между ними.
Ученик: - Они поджигают лес.
Учитель: - Поэт сказал: "Белеет пар. Ус одинокий".
Ученик: - Что это, что это? Смотри, учитель, что это?
Подполковник Осьминогов (входит с топором):
- А вот что!
"НАПИШЕМ, БРАТЦЫ, МОНОРИМ"
Жил во второй половине прошлого века в России такой поэт Алексей Апухтин.
Он был знаменит тем, что начал сочинять стихи довольно рано, и старшие современники (Иван Тургенев, например) прочили ему славу Пушкина. Со славой, правда, ничего сверхъестественного не вышло, но сочинения его, печальные, меланхолические даже стихи и поэмы, пользовались у читающей публики успехом.
А еще он (Апухтин) был известен тем, что учился в школе вместе с великим Чайковским, и остался другом ему на всю жизнь, и Чайковский сочинил на стихи Апухтина несколько превосходных романсов...
Но однажды этот певец печали написал вдруг очень веселое стихотворение в жанре монорима (монорим - это стихи на одну рифму), начинающееся строкой "Когда будете, дети, студентами". Стихотворение это стало невероятно популярным, к нему тут же приспособили нехитрую мелодийку, и все московские, а за ними и петербургские студенты, на своих пирушках радостным хором распевали:
"Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами.
Не якшайтеся там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами,
А пойдете на службу с патентами,
Не глядите на службе доцентами,
И не брезгуйте, дети, презентами...
Говорите всегда комплиментами,
У начальников будьте клиентами..."
И так далее, - еще строк двадцать в том же духе и на ту же рифму.
Населению Четыреста Сорок Восьмой идея монорима пришлась по вкусу, тем более, что тут же последовал призыв к действию, исполненный тем же замечательным способом:
Напишем, братцы, монорим!
Раз двадцать рифму повторим,
Насочиняем, натворим,
От вдохновения сгорим,
Бумагой всюду насорим,
Москву и Питер покорим,
Париж, и Хельсинки, и Рим
Весь мир стихом своим взбодрим,
И будет этот монорим
Прекрасен и неповторим.
И поэтому едва прозвучало задание - первые строчки предполагаемых моноримов: "за что мне нравится кино" и "когда мне было десять лет", - Четыреста Сорок Восьмая мгновенно забурлила, забубнила, зарифмовала, зашевелила мозгами во все стороны, и результат тут же (не прошло и часа) не замедлил сказаться.
Когда мне было десять лет,
Приснился как-то мне валет,
Наглец, красавец и атлет,
Одет в малиновый жилет,
С плеча свисает эполет,
На шее черный амулет,
В руке держал он арбалет,
Заткнул за пояс пистолет.
Я говорю ему: - Привет!..
Мол, сколько зим и сколько лет.
Он выстрелил в меня в ответ
И закричал: - Умри, поэт!
Оставь навеки этот свет!
Здесь для поэта места нет!
Я возмутился: - Что за бред!
Убить поэта - страшный вред!..
Тут вспыхнул в небесах рассвет,
Растаял сон, исчез валет.
(Наташа Хейфец, Оля Красная)
За что мне нравится кино?
Оно, как терпкое вино,
Огнем любви напоено,
Мечты и музыки полно,
Оно и грустно, и смешно,
И благонравно, и грешно,
Однообразья лишено
В нем все мгновенно решено:
Хромой пират идет на дно,
Соперник прыгает в окно;
Красотка в черном домино,
Злодей в лимонном кимоно;
Он с ней сначала заодно
И вдруг - кинжал, в глазах темно,
И расплывается пятно,
И багровеет полотно,
И все - закончилось кино.
А дома снова все одно:
Унылых дней веретено
И так до нового кино.
(Катя Лукина, Таня Слепова)
Когда мне было десять лет,
Была я тощей, как скелет,
Тому причиной стал балет,
Который свел меня на нет.
Что делать, я дала обет:
На завтрак, ужин и обед
Не есть ни хлеба, ни котлет,
Не кушать щи и винегрет,
Не трогать кашу и омлет,
И даже яблочный рулет
Мне, бедной, тоже был во вред.
Я стала тонкой, словно плед,
Вуалей легче и газет,
Я танцевала менуэт,
Почти не оставляя след.
Меня не отражал паркет,
Смотрели сквозь меня на свет,
Кончалась жизнь моя. Ну, нет!
Уж лучше яд и пистолет!
Решив почуять жизни цвет,
Я свой нарушила обет,
Навек оставила балет,
И ем теперь, как людоед,
Как кашалот, как муравьед,
Как бык, как тяжелоатлет...
Я вновь люблю весь белый свет
И вам открою свой секрет:
Хоть у меня таланта нет,
Уже полгода я - поэт.
(Катя Судакова, Ира Малкова, Владик Васильев).
ГЛУПАЯ ВОБЛА ВООБРАЖЕНИЯ
- Ну-с, господа хорошие, как поживают ваши стихи, стишки, стишочки, стихрюшки, стихарики?..
- А никак не поживают.
- Не понял.
- Как может поживать то, чего нет?
- Понял. А что же их нет? Некогда писать?
- В основном не о чем.
- Про природу и погоду все уже написано, а про школу неохота.
- Как-то это все не для стихов.
- А что для стихов?
- Если бы знать!
- Уже и стихи были бы в кармане!
- Ведь как у настоящих поэтов?
- Как?
- Раз - и готово! Они всегда знают, о чем...
- А не скажите: у настоящих тоже не вдруг происходит. Вспомните Маяковского:
"А оказывается
прежде, чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения".
- Вот и у нас барахтается.
- И тоже - глупая.
- Была бы умная, уже и стихи были бы..
- В кармане. Понятно. А если мы на эту глупую воблу приманку отыщем? Да и вытащим ее на поверхность, чтобы зря не барахталась.
- Хорошо бы. А как это сделать?
- А очень просто. Предлагаются два начала. Первое:
"Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
- Вот она, наша жизнь!"
- Но это же вполне законченный стих!
- Правильно. Это и есть стих - хокку японского классика Басе. А вы попробуйте использовать его как начало нового стихотворения. Вдруг ваша глупая рыбка, наконец, клюнет?
- А второе начало?
- А второе - две довольно бессмысленные, однако весьма кокетливые строчки:
"Музыка стала нашим проклятьем,
Юность - судьбою".
Им тоже придумайте продолжение. Может тогда строчки эти приобретут смысл или хотя бы выглядеть будут более естественно. Задача понятна?
- В общем и целом...
- Тогда действуйте!
- А спросить можно?
- Но только чтобы это был последний вопрос.
- А как же вобла может барахтаться? Ведь она же вяленая?
- У настоящего поэта и мороженная рыба забарахтается. И даже ископаемая.
- Вот теперь понятно.
1. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
- Вот она, наша жизнь!
Но, скромно промолчав,
Подумает про себя:
Вот она, моя смерть.
2. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
- Вот она, наша жизнь!
Вроде звезды летучей.
Значит и я - человек
Под нависающей тучей.
Знают мои объятья
Будущее других...
Клетка любимого платья
Несостоявшийся стих.
3. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
- Вот она, наша жизнь!
Как благороден тот,
Кто промолчит, когда ему скажут:
- Она тебя любит.
Как благороден тот,
Кто заплачет, когда ему скажут:
- Твой враг умер.
И самое замечательное,
Что таких людей на земле немало.
Как благороден тот,
Кто согласится со мной.
4. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
- Вот она, наша жизнь!
Кто не станет читать
Любовных посланий монахини к богу,
Кто никогда не поцарапает
Желтой соломинкой
Кожи умершего пруда,
И не проснется средь ночи,
Чтобы мой сон подсмотреть.
1. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность - судьбою.
Гласность стала нашей стихией,
Истина - роком.
А мы не изменились
И ничего не можем
Сделать с жизнью,
Потому что каждый из нас
Всего лишь иголка
В муравейнике мироздания.
2. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность - судьбою.
Мужчины занимаются зодчеством,
А женщины - собою.
Подлость стала радостью,
Старость - молотьбою.
Мужчины занимаются дружбой,
А женщины - собою.
Злоба стала мудростью,
Смерть - бегом или ходьбою.
Мужчины занимаются вечностью,
А женщины - собою.
3. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность - судьбою.
Мальчик, тонкий и бледный,
Глядел воспаленным взором,
Как мимо плывет вселенная,
Вздрагивая и качаясь.
Римляночка в пыльной тоге
В изящном белом веночке,
Играла на тусклой лире
И полупрозрачными пальцами
Касалась бумажных струн.
И плакала мисс Вселенная,
И устало рыдал Господь.
4. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность - судьбою,
Любовь - неубранной кроватью,
