Анатолий Петухов - Сить - таинственная река
глаз с драгоценного мешка.
Не прошли ребята и двух километров от логова, как позади послышался жуткий и тоскливый волчий вой.
— Это волчица, — пояснил Гусь, отметив про себя, что утренняя волчья песня было грубее и ниже,
— А она не пойдет за нами? Ведь она знает, что мы унесли волчат. Вдруг нападет?
— Не ной! Топором отобьемся.
— Да, отобьешься! — и Толька опасливо оглянулся назад. — Лучше залезем на дерево!
— Лезь, если охота.
Гусь был убежден, что волки не рискнут напасть, и к разговору не был расположен: он мечтал. Мечтал, как
вырастит волчонка, как будет ходить с ним в лес, как научит его охранять ферму, и тогда матери не понадобится
торчать все ночи в сырой и грязной избушке коровника. Да мало ли может быть в жизни интересного, когда у тебя
настоящий прирученный волк?!
А Тольке было до того страшно слышать волчью песню, что идти молча он не мог.
— Послушай, Гусь! А что ты хочешь купить на деньги, которые за волчат получишь? Ведь тебе целых
шестьдесят рублей дадут! Велосипед можно купить...
— Я своего волчонка выращивать буду— не сразу ответил Гусь.
— Выращивать? — Толька удивился, как ему самому не пришло в голову такая блестящая идея — вырастить
волка! — Ты обоих будешь выращивать?
— Сказано — своего! Один же волчонок твой. Вместе из логова брали...
— Правда? А я думал, ты обоих себе возьмешь. Логово-то ты нашел... А если отдашь одного мне, так я тоже
его дрессировать буду.
— Дрессировщик! Смотри, как бы отец твой волчонка на водку не выдрессировал.
— Ничего! Я его спрячу.
— Кого? Отца?
— Волчонка! Или скажу, что это — щенок овчарки. Он же никогда не видал волчат.
— Говори. А мне врать ни к чему. Волчонка я не украл, сам из логова выкопал.
— Тебе что? Ты сам хозяин! — вздохнул Толька.
Ребята спешили домой, а вслед им все неслась и неслась унылая волчья песнь.
...Предсказание Гуся сбылось. Второго мая бригадир Аксенов, пьяный настолько, что едва стоял на ногах, ни с
того ни с сего схватил волчонка за заднюю ногу и с размаху ударил об угол дома.
— Тридцать рублей — деньги! — глубокомысленно изрек он и бросил волчонка на сарай. — И ты его не
трожь — башку сверну! — пригрозил он Тольке, который все это видел и стоял бледный, готовый броситься на
отца.
В тот же вечер Толька ушел в поселок. Третьего мая занятий в школе не было, но он предпочел одиноко
прожить последние свободные сутки в интернате, чем видеть, как отец пропивает еще не полученную за волчонка
премию.
В сеннике сумеречно и прохладно. Пахнет вениками и мышами, сенной трухой. В многочисленные щели в
крыше пробивается свет, и в его голубоватых полосках, наискосок рассекающих сумрак, точно крохотные
комарики-толкунчики, мельтешит, посверкивая, пыль.
— Ну вот, Кайзер, опять утро пришло! — говорит Гусь, почесывая палево-серую грудь волчонка. — Опять
пропитание искать надо. Медвежата, говорят, все жрут, а ты ломаешься. Тебе мясо подавай! Я, брат, мяса-то сам
пожрал бы, да где его взять?
Кайзер, большеголовый и широколапый, величиною с добрую лайку, угрюмо смотрит в угол сарая, и трудно
понять, слушает он хозяина или думает свою тайную волчью думу.
— Ты вот что, — продолжал Гусь, — плюнь-ка на мясо и лопай рыбу. В ней фосфора много, лучше видеть
ночью будешь.
Кайзер медленно повернул голову, скользнул взглядом по лицу Гуся и опять уставился в угол, к чему-то
прислушиваясь.
— Чего уши-то навострил? Поди, мамка с фермы идет?
Кайзер тихонько заскулил, поднялся, нетерпеливо переступил тяжелыми лапами.
Скоро и Гусь услышал торопливые шаги матери, возвращающейся с ночного дежурства. Кайзер заскулил
громче.
— Не пищи. На место! Сейчас жратвы принесу...
Дарья, высокая сухощавая женщина с усталым, будто застывшим лицом, на котором живыми были только
большие черные глаза, брякнула ведро на лавку и, не взглянув на сына, сдержанно сказала:
— Лешой взял бы твоего Кайзера и тебя вместе с ним!
— Чего опять! — насторожился Гусь и заглянул в ведро. Молока в нем было совсем мало, литра два. —
Больше-то не могла принести?
— Где я больше возьму? Лешой-то косопузой опять расшумелся: не дозволю волка колхозным молоком
откармливать!
— Что ему, жалко? Не бесплатно берем — за деньги.
Гусь отлил молока в широкую жестяную банку, накрошил хлеба, украдкой от матери сыпнул две чайных
ложки сахарного песку и понес в сарай.
— Вот, ешь, — подал он миску волчонку. — Маловато, да что поделаешь. Этому пьянице-то и молока для
тебя жалко...
Кайзер опустил большую узкую морду, втянул ноздрями воздух — чем пахнет? — и жадно принялся за еду.
В интернате кормить волчонка было проще: ребята носили ему кто что мог, и мяса перепадало, и колбасы, и
яиц. А с тех пор, как начались летние каникулы, кроме молока да хлеба, Кайзер почти ничего не видел...
По заведенному в семье порядку Гусь мог быть свободен и идти, куда хочет лишь после того, как принесет в
избу дров и наполнит колодезной водой большую кадку, что стояла в кухне.
В это утро у колодца Гусь встретил Тольку.
— Слышь, Гусь! — шепнул Толька. — Тебе надо мяса для Кайзера?
— А где ты его возьмешь? — в свою очередь спросил Гусь.
— Батя ночью привез. Много. Пока они с мамкой соль да бочку готовили, я здоровенный кусок тяпнул! Он у
меня на сарае спрятан.
— А отец где мясо взял?
— Не знаю. Вроде бы какую-то корову пришлось дорезать — то ли задавилась, то ли объелась чем...
— Отец в колхозе украл, ты — у отца?.. Не надо мне такого мяса.
— Дак я же не тебе! — обиделся Толька. — Я для Кайзера старался. И не у кого-нибудь стянул, а дома. Куда
мне его теперь? Выкинуть?
— Ладно уж, — не сразу ответил Гусь. — Тащи. Кайзеру и вправду без мяса худо. Все-таки волк...
— А я о чем? Сейчас я снова приду за водой и принесу мяса в ведре, мы переложим его в твое ведро, ты
нальешь воды, и никто ничего не заметит.
Они так и сделали. Все получилось ловко. Но когда Гусь доставал мясо из ведра, в сени вышла мать.
— Это что у тебя? — подозрительно спросило она. — Мясо? Где взял?
— Толька Аксенов дал. Кайзеру, — признался Гусь и добавил: — Оно какое-то худое...
— Худое? Тогда зачем ведро поганишь? — она взяла кусок, понюхало его, повертела так и сяк. — Это худое?
Да оно же самое свежее! Ужо я узнаю, откуда у этого лешого мясо взялось!
— Ты же Тольку подведешь! — возмутился Гусь. — Он для Кайзера...
— Мне до Тольки и твоего Кайзера дела нету! Я этого пьяного черта на чистую воду хочу вывести! — Дарья
швырнула мясо на пол, взяла в углу веник и вернулась в избу.
На лесистом узком мысу, там, где Сить делает крутой поворот, еще два года назад, летом, Гусь построил
большой шалаш, где в случае нужды можно было жить хоть месяц.
Нескладная жизнь с нервной и горячей на руку матерью, которой Гусь немало досаждал своими проказами,
состояла из периодов затишья, сменявшихся бурными взрывами. И тогда Гусь, чувствуя себя обиженным, уходил
из дому и жил в шалаше.
В уединении он горько переживал размолвку с матерью, придумывал себе ужасную смерть — то его загрызал
медведь, то убивало молнией или упавшим деревом, или он тонул в Сити, и его труп приносило точением к
Семенихе в тот момент, когда мать полоскала белье.
Гусь воображал, как будет убиваться и плакать мать, запоздало раскаиваясь в своей горячности и казня себя за
то, что обижала единственного сына. И мало-помалу в его сердце затихало обида, и скоро Гусю самому
становилось жалко свою одинокую мать. Обычно к концу второго или третьего дня от этой обиды не оставалось и
следа. Ни рыбалка, ни охота с луком — ничего не могло отвлечь Гуся от тревожных мыслей о матери, которая уже
раскаялась во всем и теперь мучается в тревоге за судьбу своего сорванца.
И тогда Гусь гасил костер, наводил в шалаше порядок и спешил домой, прихватив с собой наловленную рыбу.
Его возвращение превращалось в маленький семейный праздник. В доме опять водворялся мир и лад до поры, пока
Гусь вновь чем-нибудь, но выводил из себя Дарью.
Долгое время о шалаше никто не знал. Да и теперь шалаш хранился в строжайшей тайне от взрослых. Здесь
бывали из ребят лишь Сережка и Толька. Раза два или три Гусь приводил в свое убежище Таньку, когда они ходили
за ягодами и грибами. Это он делал с единственной целью — дать ей понять, что у него нет от нее секретов, и что
он не ставит Таньку ни в какое сравнение с другими девчонками.
