Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы
— Молчать! — заорала Лизиха. — Я тебя, негодяй, вон выгоню! Учу бесплатно, из милости, из жалости к твоей матери учу, а ты ещё разговаривать! Ну, погоди у меня…
Она вскочила со своего места, огромная, растрёпанная, как ведьма, схватила Васю за руку, потащила вокруг стола к своему креслу.
— На колени! На колени, подлец! — орала она, тряся за плечи перепугавшегося мальчишку. И так толкнула его вниз, что он упал, ударился локтем об пол и даже взвизгнул от боли.
— За что вы меня? — горько заплакал он.
— За что? За то, что учиться не хочешь! А ещё Митеньку оболгать хотел! Погоди, я твоей матери всё расскажу. Она с тебя дома шкуру спустит! Дармоед проклятый!
Вася уже ничего не говорил. Он только рыдал, не в силах больше сдерживаться.
Все в комнате притихли. Такая отвратительная сцена разыгралась при мне в первый раз. Я был так потрясён, что сидел будто в каком-то оцепенении.
— Ну, выучил таблицу? — злобно спросила Елизавета Александровна, обращаясь ко мне.
— Не выучил. Не могу, — запинаясь, ответил я.
— Это ещё что за новости?! Почему не можешь?
— Голова очень болит, — с перепугу ответил я.
— Ага! Сразу как учить, так и головка заболела. Иди сюда, встань столбом. Голова-то скорее пройдёт.
Я подошёл и встал вместе с другими около страшного Лизихиного кресла. Это было моё первое наказание.
«Если ударит, сейчас домой убегу!» — подумал я, с опаской поглядывая на крепкую дубовую линейку, которую бабка Лизиха держала в руках. Но она, видимо, устала от расправы с Васей и сидела в своём кресле не двигаясь и даже слегка прикрыв глаза. Какая она была противная, словно огромная сытая жаба! За что она била и мучила Васю? И сколько ещё придётся терпеть мне самому в этом ужасном, отвратительном доме?!
Когда мы с Серёжей пошли домой, я спросил его;
— А что это за листочек Вася Лизихе отдал: шпаргалку или конспект?
— Эх ты, мумочка! — рассмеялся Серёжа. — Конечно, шпаргалка.
— А почему же Лизиха Митьку за неё не отодрала?
— Потому что он «Митенька, умница, утешение наше»! — ядовито ответил Серёжа. — Да и зачем его драть, когда она уже Ваську за него отлупила? А Васька — дурак, так ему и поделом!
— За что поделом?
— За то, чтоб не лез. Знает ведь, что Митенька — «радость наша, солнышко наше». А он хотел это «солнышко» за ушко да на солнышко, вот и обжёгся, вперёд умнее будет.
В эту ночь я долго не мог уснуть. Всё думал о случившемся в школе. Елизавета Александровна стала казаться мне ещё отвратительней. Она, значит, не только злобная, не только притворщица, а ещё и много хуже. За что она травит Васю? За то, что он бедный, что она его учит бесплатно, за то, что мать у него прачка и побоится вступиться за Васю.
Как всё гадко и подло! Мне хотелось заплакать и рассказать кому-нибудь об этой большой несправедливости. Но кому рассказать? Серёжа и так всё знает и не видит тут ничего особенного. А мама? И вот, пожалуй, первый раз в жизни я подумал, что и мама ничего тут не поймёт, а может быть, и не захочет слушать. Ведь она всё время твердит, что Елизавета Александровна нас всех очень любит, ради нас только и живёт. И мне стало так тяжело на душе, так одиноко… Напротив меня, у соседней стены, мирно спал и посапывал во сне Серёжа. А я лежал с открытыми глазами, смотрел в мутно белевший надо мной потолок и всё думал и думал о том, почему в жизни иной Раз так плохо бывает.
Я думал до тех пор, пока, ничего не придумав, под самое утро наконец заснул.
ИНОЙ РАЗ ХОРОШО И ПОБОЛЕТЬ
У меня заболело горло, поднялась немного температура. И мама сказала, что, как ни грустно, мне придётся несколько дней посидеть дома и не ходить в школу.
Не знаю, может быть, маме и было от этого грустно, но мне ни чуточки. Наоборот, я очень обрадовался, что хоть несколько дней не буду видеть этой отвратительной обезьяньей рожи и отдохну от постоянного крика, ругательств и колотушек.
Наступили хорошие дни. Утром Михалыч уходил на работу, Серёжа — в школу. И дома оставались только мы с мамой. Мама стряпала в кухне вместе с тёткой Дарьей, а потом что-нибудь шила или штопала Михалычу носки, которые он, по словам мамы, «просто нарочно каждый день продырявливал».
А потом, к двум часам, приходил Серёжа из школы, Михалыч — из больницы, и мы садились обедать. За обедом Серёжа всегда рассказывал последние школьные новости: кого сегодня драли, кто полдня на коленях стоял, у кого Елизавета Александровна изорвала в клочки тетрадку за то, что на неё села клякса.
Новости были обычно очень похожими одна на другую. В основном менялись только герои приключений. Сегодня Кольке попало, завтра — Ваське, а послезавтра — Ольге. Последней доставалось особенно часто, вероятно, за то, что она была уже взрослой и училась не по принуждению, а по доброй воле. Наверное, бабка Лизиха хотела её испытать, проверить, насколько действительно крепко сидит в ней желание учиться, а потом и самой стать учительницей. Бедная Ольга, самая большая, самая старшая из нас, уже совсем взрослая барышня, терпела от Лизихи великие муки! Обливаясь горючими слезами, вместе с нами, ребятами, она часами стояла на коленях, уча закон божий или правила грамматики. Наверное, её любовь к учению была действительно очень велика, а терпение и покорность собственной судьбе в образе злющей Лизихи прямо безграничны.
На третий день моей счастливой болезни Серёжа принёс очень интересную новость.
— Митеньку-то нашего вчера на улице камнем подшибли! — оживлённо рассказывал Серёжа.
— Кто подшиб? Как? Куда попали? — посыпались нетерпеливые вопросы.
— В самую морду, повыше глаза, всю бровь рассекли! Еще бы немножко — и глаз вон.
— «В морду»! Ну кто же так говорит? — неодобрительно покачала головой мама.
— Простите, в личико, — с недоброй улыбкой поправился Серёжа. — Чуть всё личико на сторону не свернули и глазик не выбили.
— Да кто же бросил камень? — заинтересовался Михалыч.
— А это вот неизвестно, — весело сказал Серёжа и прибавил: — Елизавета Александровна прямо с ума сходит, хочет дознаться. Сегодня Ваську и Кольку весь день колотила. «Заживо, кричит, обдеру, а узнаю!»
— Почему же именно их? — спросила мама.
— На них думает. Только оба молчат.
— Да разве сам Митя не видел, кто в него камнем швырнул? — удивился Михалыч.
— Не видел. Вечером было, темновато. Шёл по переулку. Вдруг из-за угла — шлёп ему! — И Серёжа озорно рассмеялся. — Так ему, гаду, и нужно — не ябедничай другой раз!
— А он ябеда? — спросил Михалыч.
— Да ещё какая! — кивнул в ответ Серёжа.
— Тогда поделом, — охотно согласился Михалыч. — Доносчиков и в наше время лупили.
— Ну уж извини, не камнем же в лицо! — возмутилась мама. — Так и кривым недолго остаться.
— А уж это его дело, — ответил Михалыч. — Фискалов жалеть не приходится.
Я молча слушал этот интересный разговор. И, кажется, первый раз в жизни был на стороне не мамы, а Серёжи и Михалыча. Я вспоминал, как Митенька всё время из кожи вон лез, чтобы выслужиться перед Лизихой и порисоваться перед всеми нами. Вот теперь и дорисовался! Но кто же его бил? Неужели Вася или Коля?
После обеда я спросил Серёжу, что он об этом думает.
— А откуда я знаю! — небрежно ответил он.
Но мне вдруг показалось в его ответе что-то уж слишком небрежное. Может, он что-нибудь знает? Знает и скрывает от меня? Но почему же, разве я кого-нибудь выдавал? Наверное, он по-прежнему считает меня всё маленьким: свяжись, мол, с такими, ещё брякнет там, где не следует. Ну что ж, не хочет рассказать, и не нужно.
А на следующий день ещё новость: у Митьки ботик пропал. Собрались мы в два часа домой уходить, глядь — ботика нет. Искали, искали, всю переднюю перешарили — нет, да и только. Елизавета Александровна прямо взбесилась.
— Ищите, — кричит, — все ищите! Пока не найдёте, никого домой не пущу, сидите весь день не жравши!
Митька разревелся. Он ведь жадный-прежадный, а ботики совсем новенькие, только на днях ему мать купила.
— Мне, — говорит, — за них дома вот как достанется.
Ну что ж, пропал — и всё, сколько его ни искали, как в воду канул!
Елизавета Александровна поорала, а потом говорит:
— Хорошо, пусть все уходят обедать, только трое останутся: Колька, Васька и Борис. Эти пускай хоть до вечера ищут. — Потом сходила в кладовку, принесла оттуда свои старые ботики и говорит Митьке:
Надень, голубчик, сегодня. К вечеру мы его всё равно найдем. А не найдём — за счет этих негодяев купим.
Митька надевает старые ботики, а сам ревёт:
— Достанется мне!..
Потом стал пальто надевать… Из рукава бултых его собственный ботик. Тут мы как загалдели:
— Небось сам запрятал! Только всех на целый час без обеда оставил…
Митька уж рад-радёхонек.
— Зачем, — говорит, — мне его туда прятать? — Оделся — и марш домой.
