Уле Маттсон - Бриг «Три лилии»
Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.
Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.
Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать «мощный стих против рыси».
— Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! — зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.
Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.
— Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! — сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.
У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки…
Мигом срублены четыре жердины. Теперь — воткнуть их в землю, так. А теперь — рубить кусты, побольше да погуще, вот так!
Мандюс связал жердины вверху — аж заскрипели! — потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.
Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.
— Шавка, хозяин!.. — вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. — Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!
— Какая еще шавка?.. — сонно буркнул Синтор.
Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.
— Сижу это я с ружьем, — тараторил он, — и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает…
— К черту слезы, о деле давай! — рявкнул Синтор; он почти проснулся.
— Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.
Только высунулся поглядеть — что же я вижу?..
— Что? Выкладывай!.. — заорал Синтор, вскакивая с постели.
— …кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло — уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..
— Ну, что ты увидел, черт дери?! — грохотал Синтор, красный, как помидор.
— Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее… у… нее…
Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.
— Ну, ну, что в зубах-то? — напирал Синтор.
— Коли я не обознался, значит, то… овечья шерсть… и с кровью, — пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.
Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.
— Пятерка твоя, ты верно увидел, — сказал он. — Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?
Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.
— Я думаю, как вы, хозяин, — ответил он.
Глава девятая
КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК
Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер…
Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.
Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.
Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.
Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.
Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.
Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.
Четырнадцать учеников стучали зубами в ризнице.
Пальцы кутались в шерстяные платки, деревянные башмаки дробно стучали по полу — уж очень сильный ветер был в тот день.
— И надлежит быть пастве, и надлежит быть пастырю… читал пастор дрожащим, старческим голосом. — Так помыслим же о сем, драгие чада.
Миккель сплел пальцы и попытался помыслить, но его мысли упорно переносились то к расщелине на Бранте Клеве, то к постоялому двору.
Что же такое лежит в дупле, за досками? Ящичек с серебряными монетами? Может, их хватит купить пай в корабле?
«Кто же оставил часть своих брюк в зубах Боббе?» Миккель мысленно перебирал, у кого в Льюнге черные брюки.
Выходило — у всех.
— Ибо, аще появится волк, — продолжал священник, — кто тогда охранит агнцев?
Миккель зажмурился и представил себе Боббе с огромными клыками и волчьим хвостом.
«Рассказать Туа-Туа о „морской овце“ или нет?» — спросил он себя и невольно вздрогнул. Чтобы отвлечься, Миккель стал читать надпись на дощечке:
Сия шпага
Высокоблагородным Ротмистром Рупертом Аугустом Строльельмом, тяжело раненным под Пунитцем, после его возвращения в Лыонгу восемью поляцкими церковными рубинами украшена и поднесена сему святому дому.
«Если, как выйдем, окажется, что ветер не переменился, расскажу, — решил Миккель, когда допели последний псалом и куртки ринулись вперегонки с шерстяными платками к двери. Заревет так заревет».
— Миккель Миккельсон, вернись-ка на минутку! — окликнул его пастор из ризницы.
Миккель пропустил вперед Туа-Туа.
— Должно, хочет, чтобы я ему одеться помог, — шепнул он ей. — Я догоню тебя на Большом бугре. Мне надо тебе кое-что сказать. Очень важное! Я быстро.
Он закрыл дверь и пошел назад, к священнику. В ризнице горела свеча; на столе лежали чистые тряпицы и банка с салом — от ржавчины.
— Мне нужна помощь, шпагу почистить, — объяснил пастор. — Тебе далеко домой-то?
— Ничего, у меня лошадь, — ответил Миккель, а сам подумал о Туа-Туа: придется ей одной шагать по Большому бугру в такой ветер.
Пастор выковырял воск из замочной скважины — он затыкал ее, чтобы моль не пробралась, — и отпер. У Миккеля защекотало в носу от нафталина.
— Никакого сладу нет с молью, — ворчал пастор, доставая шпагу. — Вот протирай ножны, а я клинком займусь.
Рубины на эфесе смотрели на Миккеля, точно змеиные глаза. Грилле рассказывал ему, что Строльельм снял их с иконы в Кракове. Знающие люди оценивали рубины в тридцать тысяч.
«Мне бы хоть половину — купил бы корабль и уплыл в теплые страны», — думал Миккель, принимаясь за работу.
Он чистил больше часа. Наконец пастор сказал, что хватит, и сунул клинок обратно в ножны.
— Ах, хороши, прости меня, Николай-угодник! — вздохнул он, поворачивая эфес.
Драгоценные камни переливались огоньками.
Потом пастор повесил шпагу на место и добавил:
— Эти рубины украшали четки его преподобия в часовне святого Стефана, а тут в Краков вошла рота Строльельма… Да-а-а, война — бедствие, Миккель Миккельсон!
Пастор запер шкаф и вышел из церкви, пропустив Миккеля вперед. Ветер трепал его седые волосы.
— Спокойной ночи, Миккель, не мешкай. Видишь, ненастье собирается.
Миккель натянул на уши шапку. Перед ним, под низко нависшими тучами, тянулось кладбище. За низенькими оградами торчали позеленевшие кресты.
А Белая Чайка ждала его в конюшне за кладбищем.
«Ты что, Миккель-трус, никак, призраков боишься?» попробовал он высмеять себя. Но смех не получился, горло вдруг пересохло, как будто он наелся золы. Миккель шел и слушал стук своих деревянных подметок: «Раз и два… и раз, и два… и раз, и…»
«Пробежаться, что ли, ноги согреть?» — подумал он и помчался, как олень. Бах! Он въехал с ходу ногой в старый чайник, растянулся во весь рост и наелся земли. Скорее встать, и дальше!
Внизу глухо ворчала река. Кто из деревенских ребятишек не знает, что вода в ней ядовитая? Один глоток — и не видать тебе больше ни солнца, ни луны.
А вот и кладбищенская ограда, и ступеньки через нее.
Но едва Миккель стал на ступеньку, как его словно громом ударило: здесь ведь носили в старину тех, кто наложил на себя руки! Самоубийц, которых нельзя хоронить в освященной земле!..
Какой стих против привидений читал Грилле, когда в сети попался череп? Ага, есть:
Прочь, водяной,
Сгинь под водой!
Кожа и кости,
Уйдите и…
Миккель никак не мог вспомнить конец.
Из-за тучи вышла луна и осветила сторожку Якобина за суковатым сиреневым кустом. В окнах темно, лодки на месте нет…
«Наверное, отправился рыбу бить острогой», — сказал себе Миккель. Деревянные подметки громко стучали по каменным ступенькам.
И вздумалось же пастору именно сегодня ржавчину счищать! Вот могила мельника Уттера…
«Раз и два… и раз, и… два… и раз, и…» Башмаки вдруг остановились.
Из-за угла конюшни появилась Белая Чайка. Но кто это стоит рядом с ней, черным силуэтом на фоне ночного неба?
