Галина Галахова - Кеворка-небожитель
Это было как раз после школьного выпуска. Помню, в тот школьный выпуск я чуть не померла. Зуб у меня разболелся. Простудила, видать, на ветру последний зубок-колосок. Чуть не выпал он тогда, сокровище мое одно, разъединственное. Это сейчас вот имею две стальные вставки — вон, слышь, клацают, как тюремные ворота. Значит, сижу это я тогда дома, больной зуб качаю, рукой подпираю, чтобы меньше зудел, и громко вою, терпеть уже ни в какую, боль дикая. Вдруг слышу под окошком голос: «Наташа, Наташа!» Сердце у меня так и заекало — мне чужая жизнь как своя. Про зуб забыла. «Наташа… люблю тебя с детства… с пяти лет…».
Господи, думаю, — сейчас чудо произойдет. Лезу, конечно, в окошко, свешиваюсь вниз с подоконника, чтоб чуда не проворонить. Хорошо, нога между батареей и стенкой затиснулась — уж точно бы брякнулась из окошка на асфальт. Это же такой захват, сильней, чем в театре: дыхания нет, сердце уже не бьется, и, главное, зуб перестал.
— Милый…
— Любимая…
— Милые вы мои, любимые! — кричу-поздравляю сверху, а уже нога заболела, ногу за батареей подвернула — ужас какая боль! — Желаю счастья в личной жизни! Благославляю!
Запрокинули они вверх головы: Наташа вся в белом платье, в белых туфлях и белых кружевных перчатках — форменная невеста. Кеворка, как жених, — в белой рубашке, в черном костюме с гвоздикой в петлице. Смеются, машут мне руками, потом убежали к своим.
Тут песни у них начались, пляски на всю белую ночь. Плачу, сама не знаю отчего — про зуб забыла, про ногу тоже, мне утром по срочному вызову водопроводчик ее вытаскивал, с пьяных глаз все ногу не мог там нащупать, а нащупав, чуть не оторвал, батарею из-за ноги пришлось ему сымать — ну и намучалась.
А потом осень пришла и развела всю компанию в разные стороны. Наташа прошла в консерваторию — голос у нее был как у жаворонка, звончее не придумаешь. А Кеворка поступил на монтажника-врехолаза в какую-то путягу. А скажу я тебе: тяга к высоте у него всегда была, сколько раз сигал на моих глазах со второго этажа. И все с рук ему сходило — берег его черный ангел. Аленька в школе остался еще на год старшим пионером, все с пионерами тут у меня перед глазами маршировал, орал во все горло — чуть не ослепла и не оглохла. Кима с Янушем улетела. Теперь-то я редко видела их всех вместе. Прошел года-два, а то и больше, слух пронесся: Наташа замуж выходит. И мне сразу в голову как ударит — не за Кеворку! И правда, вышла за старичка пожилого. Говорили во дворе — композитор, музыку шальную пишет — капутерную. Потом я не раз того композитора видела: идет по нашему двору и губами все тренькает что-то, и пальцами еще в воздухе чего-то перебирает. Дедушка вроде на вид не так чтобы и страшненький, но — не для Наташи, ох, не для нее. Кеворка черный был, как уголь, но, узнавши про это, лицом побелел. Как-то столкнулись мы во дворе. Как же ты так, Кеворушка, спрашиваю, нашу-то с тобой красавицу проворонил, мне бы хоть задание дал, я бы ее укараулила. «Не судьба, значит, — отвечает, — не судьба, Сусанна! Против судьбы не попрешь.» И чего она этот свой фокус выкинула? Раньше от нужды девушки себя за стариками губили, а здесь-то — что? Ну тут многие девицы вздохнули: Наташа с пути устранилась. Но Кеворка — ни на кого, ходит как бреющая тень в полете. Как-то подбегает, трясет меня за руку, обнимает, целует, прощай, говорит, Сусанна, уезжаю. Что, Кеворушка, ты все не весел, говорю, разве мало девок на белом свете? Девок-то много, отвечает, да Наташа — одна. Уехал далеко-далеко, на край света. Для начала к отцу-королю прокатился, только не остался в оазисе, уж почему — не знаю. Уехал в Сибирь. Потом я статейку про него в газете читала — Клауша приносила — хвалили там нашего Кеворушку-скворушку — герой труда и монтажа, высший пилотаж! Еще тогда при прощании я его напутствовала, чтоб не забывал про осторожность и с высокого не разбился.
А он в ответ: «С высокого-то не разобьюсь, с низкого бы не разбиться». Года три миновало или больше. Приходит Клауше письмо за двустами подписями: «Дорогая наша мама, крепитесь!»
Не скрепилась Клауша — всю на слезы себя извела, похоронили мы ее через год. Сказывали мне потом по большому секрету доподлинные люди из-под Красноярска, когда приезжали Клаушу хоронить, — погиб наш скворушка из-за какой-то космической штуковины, атеной вроде называется. Зашаталась эта самая атена и стала опрокидываться туда, где невинные люди сидели, ничего про опасность космоса не подозревая, лагерь там какой-то был неподалеку. Кеворка с товарищами стал ее, атену, заламывать, в сторону леса на тросах заводить, товарищи-то во-время спрыгнули, а Кеворка остался, надо было кому-то в последнюю минуту… чтоб не на людей! Разбился наш мальчик… вот и сказке конец.
Сусанна замолчала и уставилась в небо. Красная и распухшая от слез нянька спохватилась, толкнула коляску и понеслась к дому.
Сусанна сидела одна. Весна только начиналась.
ДЕТИ ЗЕМЛИ
Юность, разъединившая нас, кончилась, под нами обрыв — прошли те годы. Все выше мы взбираемся по лестнице наших лет, и теперь не очень спешим, медленно шаг за шагом мы уходим ввысь косым клином своей человечьей стаи, которая была обозначена временем: год рождения — тысячадевятьсот… Многие предпочли бы этому стремительному восхождению остановку на полпути, они могли бы посторониться — пусть их обгоняют быстрые… но никто на свете — ни самый умный, ни самый счастливый, сильный или злой — не в силах противодействовать времени. Оно тащит нас всех на себе, оно метит всех одинаково, оно похищает нас у самих себя, и мы только вздрагиваем во сне, когда это касается непосредственно нас. Мы живем по закону Земли. Мы — земные дети…
Раз в году, когда наступает самый яркий солнечный день весны, с неудержимо тянет на зеленую песочницу, где когда-то мы ощутили себя. Эта тяга непреодолима.
Мы сидим на старой песочнице, каждый на своей стороне: Витя, Наташа и Аленька. Четвертой присутствует Кима. Пятый — Кеворка. Он «водит», уводит нас далеко. Мы не можем до них дотронуться, мы просто видим их. Светлая тень Кеворки падает на наши лица. Наташа закрывает глаза ладонью, она тихо плачет, никто не мешает ей, потому что — весна…
В желтом тяжелом песке копаются наши дети. Сегодня мы повернулись к ним спиной: это — наш день.
Дети делают куличи, строят дома, корабли, замки и ракеты, громко смеются, до нас доносятся их голоса:
— А у меня дом до неба!
— А у меня еще выше!
Лица детей чистые, светлые, они омыты солнечным потоком. Дети тянутся навстречу теплу — наши солнечные растения, мы для них — только корни. И лишь наедине с собой, почти небывалое для нас состояние, мы иногда позволяем себе подумать: немного «Я» не повредит и нам.
— Мам! — Мамочка! — Паааа! — зовут нас с разных сторон и дергают каждую минуту. Сегодня мы их не слышим. Мы заняты, мы играем в самих себя.
— Ну вот опять уставился в свой дурацкий журнал, не надоело? — раздражается Аленька — солидный толстяк в аддидасовских кроссовках — и выдергивает из Витиных тонких ненатруженных рук журнал.
Витя, если не спит, то читает. Он читает такие журналы, в которых нам понятны одни лишь предлоги.
— Наташка, да ты только послушай, о чем доктор физмат. Наук проф. Зайцев хочет нам поведать! «Новая частица, открытая нами в потоке космического излучения, названа нами „кеворкой“…» Ну и как тебе?
— Не надо, — говорю я глухим и прокуренным голосом. С консерваторией давно покончено. Голос у меня сел, когда пришло известие о Кеворкиной гибели. Я разучилась петь, зато поют, заливаются, как соловьи, мои дочки.
Аленька забывает про меня и снова начинает приставать к Вите.
— Шеф, гони про частицу подробности — не то будешь удавлен, как Айседора! — Медленно он разматывает свой длинный белый шарф, с которым он никогда не расстается и который у него разрисован автографами известных футболистов — такое у Аленьки хобби.
— Какие там подробности, — нехотя отвечает Витя, из него лишнего слова, как и прежде, не вытянешь. — Ну что вам, ребята, сказать… физика стоит на пороге грандиозных открытий — вы даже не подозреваете, что нас всех ждет… Я к этому тоже руку приложил. Последний месяц переселился спать в лабораторию — глаз вон как опять дергается…
Две моих дочки теперь уже скачут, прыгают через скакалку. Они похожи сейчас на белок — так и мелькают, так и мелькают у меня в глазах.
— Я, пожалуй, на время конфискую твой журнальчик, — говорит Аленька и сворачивает журнал «Успехи физических наук» трубочкой и прячет в карман брюк. — На досуге разберусь, что ты там наоткрывал, а то вдруг это надо нам с Наташкой закрывать!
Аленька у нас прикладник — водитель автобуса: он часто высаживает меня прямо у нашего дома, нарушая водительскую инструкцию — за это его могут депремировать или снять с маршрута. Но он все равно это делает. Сумки тяжелые. Остановка далеко.
