Александр Кононов - Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3)
- Пойду собираться. Мы еще встретимся. Это только гора с горой не сходится... Еще два слова: если заявятся непрошеные гости, то для их сведения - у нас с тобой знакомство шапочное. Даже меньше того: жил, мол, какой-то токарь за стеной. Впрочем, ученого учить - только портить.
Гриша молчал, искренне опечаленный.
- Не обижаешься на то, что я все наставляю тебя? Ты строптив, я знаю.
- Тимофей Леонтьевич!
- Вот и хорошо. Не надо обижаться.
Он крепко пожал Гришину руку и проговорил как-то даже застенчиво:
- Я ведь душевно тебя полюбил.
30
Утром Марья Ивановна, цедя Грише в стакан кипяток из самовара, сказала с сокрушением: уехал Тимофей Леонтьевич, еще затемно, - жена у него в деревне заболела. Расплатился за все и квартиру за собой не велел оставлять, значит - не вернется. Такого жильца поискать: непьющий, аккуратный.
Однако время было такое, что искать постояльца Марье Ивановне не пришлось: спрос на комнаты был большой.
Еле успела она вывесить зеленую наклейку на воротах - установленный сигнал об освободившемся помещении, - как вечером того же дня к ней переехал писец городской управы Модест Дулькин.
Несколько дней Дулькин приглядывался к Грише. А потом проникся доверием.
- Изволите ли видеть, - таинственно сказал он в отсутствие квартирной хозяйки, - ввиду непрерывно возрастающей дороговизны я держу у себя некоторые запасы продовольствия. У меня в комнате стоит жестяной бачок с подсолнечным маслом. Затыкается он пробкой, замка тут не приделаешь. Металлическая посуда лишена прозрачности, и, чтобы удостовериться, нет ли, так сказать, проникновения в нее посторонней руки, я нанес карандашом черту, соединяющую пробку с горлышком бака. И что же? Увы, я скоро убедился, что черта сдвинута в сторону и даже несколько смазана, по всей видимости, чьим-то пальцем. Когда я на службе, в комнату ко мне заходит только Марья Ивановна, для подметания полов. - Он с непритворной печалью поглядел на Шумова: - Что вы мне можете посоветовать?
Шумов поглядел на Дулькина. Так вот кого послала ему судьба в соседи вместо Тимофея Леонтьевича!
- Что я могу вам посоветовать? - сказал он задумчиво: - Сейчас, говорят, можно достать на базаре старую колючую проволоку. Загородите ею угол комнаты, где стоит ваш бачок с маслом. Хорошо бы еще пустить через проволоку электрический ток. Но, пожалуй, это с технической стороны будет сложно. Тогда покройте колючки ядовитым составом. Вот когда злоумышленник будет наказан!
Модест Дулькин поднял линялые голубенькие глазки и принужденно хохотнул.
В доверительные разговоры с Шумовым он больше не вступал.
Но недобрые чувства, очевидно, затаил.
Когда Гриша вернулся с очередной разгрузки баржи, Дулькин с нескрываемым злорадством вручил ему повестку:
- Я взял на себя смелость принять этот документ и ввиду его важности удержать при себе до вашего прихода. Во избежание возможной утери.
Повестка извещала Шумова Григория, что ему надлежит явиться завтра к девяти часам утра на призывной пункт по указанному ниже адресу.
Следя за выражением Гришиного лица, Дулькин проговорил:
- Что ж... Офицерская форма вам будет к лицу. Студентов ведь, как я слыхал, берут с целью комплектования школ прапорщиков?
- Я вам пришлю с фронта моток колючей проволоки, - ответил Шумов и прошел к себе в комнату.
Все было сорвано!
И близкий экзамен по политической экономии, и переход на второй курс, и реферат о Фурье... И все то, что озарило его жизнь новым светом, - то, что было связано с Шелягиным, Комлевым, Оруджиани. И полюбившаяся ему работа на пристани...
И даже встречи с Таней Кучковой, с которой он условился пойти в ближайшее воскресенье в Мариинский театр.
И ничего ведь нельзя поделать. Надвигается неизбежное - с бездушием машины, которая раздавит тебя, если не подчинишься. Или своевременно, половчей, не уклонишься в сторону. Ловкость Григорию Шумову не была свойственна.
Надо будет успеть передать Веремъеву листовку, обращение к студенчеству; ее Шумов хранил так бережно...
"...Время не терпит. Близок день. Вспомните, что было после русско-японской войны...
...Товарищи! Мы повторяем, что идем сражаться, идем в солдаты только потому, что против нас идет сила штыков, и мы объявляем царям и их правительствам, что берем оружие против своей воли. Пусть же знают они, что его употребим и против них.
Товарищи, не возвращайте оружие, храните его".
За стеной Модест Дулькин, пощипывая струны гитары, запел:
В Александровском садочком
Музыка игрался,
Разным сортом барышням
Туда-сюда шлялся.
В голосе его было искреннее воодушевление.
Призывной пункт находился на третьем этаже каменного здания, в котором сразу можно было угадать "присутственное место": давно немытые окна на лестнице; стены неопределенной окраски, должно быть давно потерявшие свой первоначальный цвет; а главное, специфический запах служебных помещений - спертый, нежилой, промозглый.
Под стать всему этому была и угреватая физиономия писаря, который время от времени высовывался на лестницу, чтобы выкрикнуть фамилии призываемых - по алфавиту.
Вся лестница - от первого до третьего этажа - была заполнена студентами, ожидавшими своей очереди.
По наплечникам на тужурках Гриша узнал путейцев, технологов, лесников, психоневрологов...
Они были говорливы, смеялись, острили - вообще были в настроении неестественно приподнятом, замолкая - ненадолго - только в те мгновения, когда дверь "воинского присутствия" приотворялась и писарь выкликал очередную фамилию.
- У вас сколько диоптрий? - спросил высокий путеец Гришу, как только тот вошел.
Кругом засмеялись. Путеец дружелюбно объяснил, что нынче освобождают только по близорукости, а она измеряется диоптриями. Слово это для Шумова было совершенно неизвестным.
- Не знаете, что такое диоптрии? Вы ленивы и нелюбопытны! - с шутливой напыщенностью произнес путеец и тут же спросил вновь вошедшего студента: - Коллега, у вас сколько диоптрий?
Опять послышался общий смех.
Грише повезло. Оказалось, писарь выкликал сразу две фамилии: одну - с начала алфавита, другую - с конца. При таком порядке, который студенты единогласно признали самым справедливым, очередь быстро дошла до буквы "Ш", и Гриша через унылый коридор вошел в огромную, холодную комнату, которую, вероятно, топили чрезвычайно редко, - именно по той причине, что это было "присутствие".
Здесь сидели за маленьким столиком три врача в белых халатах, надетых поверх воинских шинелей, а перед ними стоял, поеживаясь и конфузливо переступая с ноги на ногу, совершенно голый человек.
Гриша догадался, что ему тоже следует раздеться. Когда он снял нательную рубашку, один из врачей - рыжий, веселый, в золотых очках поглядел на него с одобрением и даже крякнул:
- Экий Ахиллес! Таких выслушивать - разве только для проформы.
Он, сопя, приставил к Гришиной груди черную трубку, припал к ней волосатым ухом, сказал "дышите, не дышите" и тут же объявил:
- Годен. Угодно? - спросил он второго врача.
- Да нет, что же... - ответил тот нехотя, но все-таки подошел, выслушал Шумова - внимательнее, чем первый, и спросил: - Атлетикой занимаетесь, что ли?
Гриша хмуро ответил:
- Занимаюсь. Баржи разгружаю.
- Со зрением как у вас?
- Зрение в госпитале проверят! - сказал рыжий врач. - Их же всех передают на испытание в клинику Виллие, такой уж порядок для абитуриентов военных училищ.
Узнав без особого удовольствия, что он - абитуриент, Гриша начал одеваться.
Писарь буркнул:
- Ждите на лестнице, через полчаса получите документы.
В коридоре Гриша услышал несущийся к нему со всех сторон жадный шепот:
- Ну, как?
- Что вам сказали?
- Годен?
Шептали с таким нетерпеливым ожесточением, как будто от участи Шумова зависела судьба всех остальных.
- Годен, конечно, - ответил Гриша.
- Д-да, - сказал один из студентов со вздохом, - конечно. Теперь, говорят, даже туберкулезных берут.
- Но ведь будет еще испытание в госпитале...
- Надейтесь! Там освободят только в том случае, если найдут у вас эти самые диоптрии, черт бы их драл. Разве не знаете? В военные училища не берут только близоруких. Те, видите ли, для стрельбищ не годятся.
Гриша дождался своих документов и вышел из неприглядного унылого здания.
Унылой была и погода: набухшее дождем низкое небо, слякоть под ногами...
Только воробьи под крышами чирикали с неистовым радостным увлечением - верные глашатаи ранней питерской весны.
Унылая погода ничуть не мешала буйному веселью студентов, поступивших в одну из палат военного госпиталя, бывшей клиники Виллие.
В веселье этом, впрочем, чувствовалась все та же не совсем естественная приподнятость, которую Гриша заметил у большинства призванных еще на лестнице воинского присутствия.
Теперь, в госпитале, это веселье било через край.
