Федор Гладков - Повесть о детстве
Как-то я спросил у нее:
- А кто у мамы отец был?
Бабушка без смущения, очень просто ответила, с задумчивой теплотой в голосе:
- Хороший человек. Карахтером-то Настя на него походит.
- Нет, кто он? - приставал я к ней с настойчивым любопытством.
- Не спрашивай, Феденька! Его уж давно нет. Ждала я его и не дождалась.
- А я знаю кто... - вызывающе поддразнил я бабушку. - Это - Павел... с которым ты жила в Кизляре.
Бабушка спокойно сдвинула брови, вздохнула и с упреком взглянула на меня.
- Знать тебе это не к чему, роднуша. Это дело к твоему разуму не приспело.
- А ежели меня на улице дразнят...
И я видел, что ей больно было слышать от меня позорное слово: оно хлестнуло ее по сердцу. По пепельному ее лицу прошла тень гнева, морщины как будто отвердели, и в мутно-серых глазах вспыхнул огонек.
- Собака - и та без нужды не лает, а дурачина - как осина, шебаршит без причины. А из осины не выйдет ни сохи, ни дубины. Так, бывало, любил говорить покойный дедушка Михаиле. У любого дурака, Феденька, дурости на весь мир хватит. А ум - как золото: он не у всякого Якова.
Талан не всякому дан. Мал золотник, да дорог. Береги его для доброго дела. Живи своим умом, а честь расти трудом.
Она любила говорить пословицами и складными словами, и запас их был у нее неистощим. Эта народная мудрость, отлитая в емких и звучных словах, чудилась мне широким полем, усыпанным цветами. Говорила она легко, распевно, немного грустно, и слова звучали красиво и необъятно.
К своей болезни она относилась кротко, беспечально, как к неизбежной и естественной повинности. Она знала, что болезнь эта неизлечима, но о смерти говорила спокойно, без волнений и жалоб:
- Не подняться уж мне, Феденька: ноги подламываются, а в животе огонь... Уж больно охота мне по снежку походить: на горках-то он серебряный, а в яминках - синьцвет... и воздух ядреный, березовыми дровами пахнет...
Дожить бы до весны, до красной горки, а там уж и на покой. По весне, при цветах, на солнышке да когда жавороночки в небесах, хорошо душеньку свою богородице в руки отдать. Весной-то ведь владычица сама за душенькой приходит... вся - в цветах, а ее пчелки несут, как на облачке...
И медвяной да черемушный дух кругом, словно ладан...
XV
Как-то вломился к ней дядя Ларивон. Еще со двора он завыл пьяным голосом под грохот калитки:
- Мамынька! Богоданная!.. Прости ты меня, окаянного. К тебе иду, сердешная... Мамынька, дороговина моя!..
Захлопнув за собой дверь, он поставил на стол ведро медвяной браги с жестяным ковшом, который висел на крючке, загнутом на конце ручки, с трудом снял шапку и, благочестиво устремившись в передний угол, неуклюже стал креститься и кланяться в пояс. Потом смиренно повернулся к кровати, низко поклонился бабушке:
- Здорово живешь, мамынька!
Бабушка жалко улыбнулась ему и слабым голосом пригласила:
- Поди-ка, Ларенька! Садись, милый! Какое уж здоровье-то...
- Благослови меня, мамынька, Христа ради...
- Бог благословит.
Нетвердым шагом он подошел ко мне и погладил меня по голове.
- Тут и племянничек родной... Какой сынок-то у Настеньки растет! Кудрявенький, светленький, грамотей.
Неожиданно он заплакал и, всхлипывая, сел на лавку.
- Мамынька, смерть-то у тебя не за горами... краше в гроб кладут... Почитаю я тебя, мамынька, и люблю пуще матери родной! Сколь я тебе горя принес, мамынька! Как я буду за свои грехи господу богу отвечать? Ежели бы не ты, пропал бы я, мамынька... сгинул бы, как собака...
Бабушка улыбалась и лепетала:
- Эх, Ларя, Ларя!.. Без пути ты живешь, без радости...
Пьешь бесперечь... Зачем пьешь? А какой ты мужик хороший! Жить бы тебе, Ларя, трезвому да добро наживать.
Ларивон в отчаянии закрутил волосатой башкой.
- Зачем, мамынька дорогая, мне добро? Да и как его наживать? Противно мне... все спроть душк. Силы у меня, как у быка, а деть ее некуда. И на кулачках-то от меня все шарахаются. Только один-разъединый раз меня избили, да и то пьяного, и не помню кто... Тоска меня, мамынька, съела. Не знаю, как быть... места не нахожу... Ушел бы я не знай куда... М не знай, чего бы я сделал... Вот возьму да все село и сожгу... со всех концов... чтобы все взбесились... Али бы в скит уйти...
- Об одном тебя, Ларя, молю: дай мне ка исход души обещание - не бей, не терзай свою Татьяну. Для тебя, силача, зазорно это, Ларенька. Сила-то тебя и взбесила. А над тобой люди смеются. Нехорошо, Ларя, когда над силачом мелюзга потешается.
Он без передышки выпил полный ковш браги и ударил им по столу. Черпачок со звоном отлетел к порогу.
- Я Машку пропил, мамынька. Максиму Сусину пропил - за Фильку- И тебя не спросился. Взял да и пропил.
И неожиданно упал на колени перед постелью бабушки.
- Бей меня, дурака, мамынька! Выдери мне все волосы, бороду по волосочку вырви.
Я ожидал, что бабушка набросится на него, замечется, зайдется сердцем, но она даже и лица к нему не повернула, - лежала тихая, спокойная, с обычной печалью в глазах.
И только кротко сказала, поглаживая сухой рукой по лохматой голове Ларивона:
- Зря озоруешь, Ларя. Какая тебе от этого корысть и радость? Сгубить девку нетрудно, трудно себе хозяином быть. А себе ты не владыка. Машу-то насильно не выдашь.
- За волосы вытащу... - гнусаво вскричал он, задыхаясь. - Прямо Максимке в избу брошу.
- Нет, Ларя, Маша сильнее тебя: она карахтерная. Вы одного отца дети, оба упрямые да норовистые, только онато умнее и хитрее тебя. Умного кулаком не сломишь, только искалечишь.
Ларивон, как медведь, тяжело встал с пола и с дико выпученными глазами, обезумевший, рванул себя за бороду, широко размахнул и сшиб кулачищем ведро с брагой.
Грязно-коричневая жидкость выплеснулась на пол и густо забрызгала печку и дверь. Ведро дрябло закувыркалось к порогу. Удушливо запахло кислой вонью дрожжей и меда.
- Вот тебе с Машкой что будет...
Он сжал кулаки и быком уставился на бабушку. А бабушка через силу поднялась на локоть и указала пальцем на иконы. Ее лицо окаменело, как у мертвеца.
- Ларя, Ларенька, перекрестись на образ матери божьей. Ты, сынок, на кого руки хочешь поднять?
Как огнем, у меня обожгло сердце, кровь так бурно бросилась мне в голову, что зашевелились волосы. Задыхаясь и не помня себя, я кинулся к бабушке. В руке у меня почему-то оказался нож, и, размахивая им, я визгливо крикнул:
- Только тронь, я тебе брюхо пропорю! Бабушка при смерти, а ты ее хочешь бить. Не дам! Дедушка домовой, спаси!..
Ларивон невольно отшатнулся и часто замигал, словно ему запорошило глаза. Мне показалось, что он даже испуганно охнул и стал растерянно озираться.
- Мамынька, это чего он делает, а?.. Зарезать хочет...
Это дядю-то? Батюшки!
Он затоптался в лужах браги, хлопнул себя руками по бедрам и весь затрясся от хохота.
- Ах ты, сукин кот!.. Эдакнй таракашка - с ножом... да спроть такого жеребца. Да ведь ты бы зарезал меня...
- И зарежу - только тронь баушку.
Бабушка строго окликнула меня и сердито, хоть и больным голосом, приказала:
- Дай-ка мне, Федя, ножик-то. Да как это ты смел с ножиком на дядю Ларивона? Постреленок ты эдакий!
- Пускай только попробует еще, я, даром что маленький, пырну изо всей силы.
Ларивон зашелся от хохота и грохнулся на лавку.
Бабушка отняла у меня нож и оттолкнула меня от себя.
- Иди в чулан! Не суйся, куда тебе не надо! Ишь чего надумал, парнишка окаянный! Я вот скажу матери-то - она тебя отхлещет.
- Не пойду! - бунтовал я. - Ты и так умираешь, а он, еще здесь бушует.
Ларивон вскочил со скамьи, и не успел я опомниться, как сильные его руки вскинули меня к потолку. Я забрыкался и с ненавистью смотрел в волосатое, хмельное его лицо, обветренное и обмороженное до глянца.
- Будешь еще с ножом на меня прыгать, курник? Говори, а то сейчас брошу тебя на пол и разобью.
- Буду! - орал я, готовый разрыдаться. - Буду!
И баушку не трог, и Машу не трог: они бессчастные...
Он медленно опустил меня на пол. Лицо его нахмурилось, и он вздохнул. Бабушка опять обмякла и страдальчески улыбалась.
- Видишь, Ларя, какой у меня внучек-то? Защитник!
Живота не жалеет.
Ларивон протянул мне руку и сказал угрюмо;
- Ну, давай мириться. Отшиб ты меня, племяшок.
Больше не буду. Хошь, я научу тебя на кулачки драться?
И вдруг опять затрясся от хохота:
- Как он домового-то... Помогай, бат, дедушка домовой! Ух ты, Настёнкин сын, как распотешил!..
Он оттолкнул меня в сторону, шагнул к бабушке, низко ей поклонился и покорно проговорил:
- Прости меня, Христа ради, мамынька, окаянного!
- Бог простит, Ларя. Я уж не встану больше. Похорони меня, милый, по-хорошему, чтобы люди не осудили. Дай тебе, господи, счастья.
- Мамынька, весь расшибусь, а похороню, как барыню.
Портки продам, а поминки сделаю на весь порядок.
Бабушка поманила его пальцем, он наклонился над нею.
Она взяла в руки его лохматую голову, притянула к себе и поцеловала.
